***
— Кажись, спит наш мастер, — сказал рыжеволосый Дуг Маккормик своему приятелю Макфарлану, пытавшемуся затолкать очередное деревянное поленце в печку.
— Самое мерзкое дело — нести вахту в зимнее время! — воскликнул Макфарлан. — Боцману всё равно, где спать, а нам бдеть до утра.
Боцман Глас Макглас, лежавший спиной к вахтенным, криво усмехнулся. Ему не спалось: вспоминал он разное. Из былого.
Его подчинённые говорили по-гэльски, на языке горцев или хайлендеров, который боцман впитал с молоком матери. В детстве покойный папаша поколачивал не только Гласа, но и жёнушку — конечно, по пьяному делу, — если слышал речи сынка или супруги на языке, который буйный во хмелю отец называл чудным, варварским или «outlandish». Сам-то папаша, да покоится он в мире, был из равнинных шотландцев, и, раз за разом всыпая ребетёнку по заднему месту ремнём, а то и дланью, сумел вбить наследнику понятие о том, что их родная речь должна звучать на языке лалланс или, что тоже верно, на языке скотс. Именно так люди в понизовье называют самый прекрасный и певучий язык в мире. «Мы не дикари, мы с тобой, сынок, потомки наидревнейшего рода и клана» — таким вот напоминанием отец завершал исполнение каждого наказания, и, вспоминая отцовские внушения, Глас Младший улыбнулся: наказания свершались чисто символически. Вдолбив в голову отпрыска правильные понятия, папаша отправился с лихими товарищами освобождать испанских и прочих купцов от неправедно нажитых богатств. Когда Гласу шёл семнадцатый год, однажды ночью ему приснилось, что отца пытали и, возможно, убили. Недолго думал юноша — и отправился на поиски Гласа Старшего, нанявшись палубным матросом, но увы, не преуспел в том розыске. О том, где и как сгинул его папаша, никто ему так и не поведал. Зато Глас Младший преуспел в ином, став со временем капитаном призового корабля. Славно он ходил в южных водах вплоть до злосчастного дня, когда его «Чёрную Марию» потопил голландский купец. Тогда-то, добравшись в шлюпке до североамериканского берега, вспомнил Глас о родной матушке и о том, что счастье не только в богатстве. Нанявшись на торговое судно, он вернулся в Англию и милую сердцу Шотландию. Возвращение в родной Инверкитинг принесло лишь скорбь и печаль: он с горечью возложил цветы на могилу матери. Возможно, Глас отбыл бы снова в тёплые края, если бы не повстречал эрла Чарльза, весьма странного и богатого молодого человека. Нанятый эрлом, Глас подобрал неплохую команду из безработной береговой братии. Увы, на должности капитана и старших офицеров Чарльз поставил своих соплеменников. Иногда он называл их земляками. И вот что странно: все лейтенанты и сам капитан Александр фон Карлов из германских вендов! Капитан, во исполнение наказа эрла, высвистал офицеров из Мекленбурга и Гамбурга. Не претендуя на большее и отлично понимая правила субординации, Глас, всё же, в память о своём прошлом, заставил всех, включая самого эрла, обращаться к себе как к «мастеру». Поначалу вся братия жила и столовалась в замке эрла, загадочно улыбчивого и щедрого. На вопрос «когда же отходим?», эрл, ухмыльнувшись, отвечал: «Ждите, ребята! Скоро!» За два месяца беззаботной житухи Глас кое-чему научил шотландцев; да и офицеры, по приказу эрла, не гнушались брать у боцмана уроки абордажного боя. Эханьки, не сыскать на свете второго темнилу, подобного эрлу Чарльзу: не сказывая о целях, он затеял ещё одно странное дело, и в его замок свозили инструменты, токарные, ткацкие и иные станки, оборудование для кузницы и литейного цеха, картофель, сено, да всего и не упомнить! Эрл прикупил даже четвёрку шайров, лошадок-тяжеловозов…
Воспоминания Гласа прервала ругань Макфарлана. Попытка горца запихать чурку в печь, где ещё не прогорели ранее уложенные поленца, оказалась неудачной, и он вынужден был вытащить слегка обгоревшее полено и бросить его на железный лист перед печью.
— Пожара не устрой! — наставительно произнёс Дуг.
Боцман, восставши со скамьи, вперил суровый взгляд в рыжеволосых горцев. С детства не возлюбивший рыжих, отнюдь не по наущению отца, а исключительно из-за тупости парней в килтах, Глас, никогда не носивший клетчатой пародии на мужскую одежду, признавал в горцах лишь одно положительное качество — отчаянность, а сиё незаменимо для абордажных схваток.
— За пожар подвешу на рею. За яйца. Будете висеть, пока не сорвётесь. Так и другим шепните.
Сменив гнев на милость, боцман потребовал:
— Спойте мне что-нибудь старинное. Под песни хорошо засыпается. Да не орите как оглашенные, а вполголоса.
Боцман вновь улёгся спиной к вахтенным, а те, переглянувшись, затянули песенку о Томасе Рифмаче и королеве эльфов, кою сочинил в древние времена шотландский бард Томас Лермонт, и которая весьма нравилась эрлу. Чарльз даже мурлыкал-напевал нечто, как бы вторя голосом горцам, но — вот что странно! — мурлыканье его звучало явно не по-английски.
Боцман, слушая песню, размышлял о загадках, окружавших эрла. Хорошо пели рыжие, а главное — негромко:
True Thomas lay oer yond grassy bank,
And he beheld a ladie gay,
A ladie that was brisk and bold,
Come riding oer the fernie brae.
Her skirt was of the grass-green silk,
Her mantel of the velvet fine,
At ilka tett of her horse's mane
Hung fifty silver bells and nine.
True Thomas he took off his hat,
And bowed him low down till his knee:
«All hail, thou mighty Queen of Heaven!
For your peer on earth I never did see.»
«O no, O no, True Thomas,» she says,
«That name does not belong to me;
I am but the queen of fair Elfland,
And I'm come here for to visit thee.
«But ye maun go wi me now, Thomas,
True Thomas, ye maun go wi me,
For ye maun serve me seven years,
Thro weel or wae as may chance to be.»
She turned about her milk-white steed,
And took True Thomas up behind,
And aye wheneer her bridle rang,
The steed flew swifter than the wind.
For forty days and forty nights
He wade thro red blude to the knee,
And he saw neither sun nor moon,
But heard the roaring of the sea.
O they rade on, and further on,
Until they came to a garden green:
«Light down, light down, ye ladie free,
Some of that fruit let me pull to thee.»
«O no, O no, True Thomas,» she says,
«That fruit maun not be touched by thee,
For a' the plagues that are in hell
Light on the fruit of this countrie.
«But I have a loaf here in my lap,
Likewise a bottle of claret wine,
And now ere we go farther on,
We 'll rest a while, and ye may dine.»
When he had eaten and drunk his fill,
«Lay down your head upon my knee,»
The lady sayd, «ere we climb yon hill,
And I will show you fairlies three.
«O see not ye yon narrow road,
So thick beset wi thorns and briers?
That is the path of righteousness,
Tho after it but few enquires.
«And see not ye that braid braid road,
That lies across yon lillie leven?
That is the path of wickedness,
Tho some call it the road to heaven.
«And see not ye that bonnie road,
Which winds about the fernie brae?
That is the road to fair Elfland,
Whe[re] you and I this night maun gae.
«But Thomas, ye maun hold your tongue,
Whatever you may hear or see,
For gin ae word you should chance to speak,
You will neer get back to your ain countrie.»
He has gotten a coat of the even cloth,
And a pair of shoes of velvet green,
And till seven years were past and gone
True Thomas on earth was never seen.
