Так протекало детство Бернадетты в Бартресе. Самым привлекательным в этой хилой и бедной девочке были ее восторженные глаза, прекрасные глаза ясновидящей — грезы реяли в них, точно птицы в ясном небе. Большой рот и несколько полные губы говорили о доброте, у нее был крутой лоб, густые черные волосы, и ее широкое лицо показалось бы очень обыденным, если бы не присущее ему пленительное выражение кроткого упорства. Но тот, кому не бросался в глаза взгляд Бернадетты, не замечал ее: она была самой заурядной девочкой, бедной, боязливой и робкой. Аббат Адер, несомненно, прочел в ее глазах все, что расцвело в ней впоследствии; он с волнением следил за развитием болезни, от которой задыхался несчастный ребенок, видел беспредельные зеленые просторы, среди которых она выросла, слышал ласковое блеяние ее овечек; он догадался, какую чистую молитву возносила она столько раз к небесам, пока у нее не появились галлюцинации; в ее взоре запечатлелись чудесные истории, слышанные ею в доме кормилицы, вечера, проведенные в церкви перед оживавшими в ее воображении иконами; атмосфера детской веры окружала ее в этом далеком, огражденном горами краю.
Седьмого января Бернадетте минуло четырнадцать лет, и ее родители Субиру, видя, что она ничему не научится в Бартресе, решили взять ее домой, в Лурд, чтобы она прошла катехизис и серьезно подготовилась к причастию. И вот недели через две-три после того, как она вернулась в Лурд, в холодный, пасмурный день, одиннадцатого февраля, в четверг…
Пьер должен был прервать рассказ, так как сестра Гиацинта поднялась и энергично захлопала в ладоши.
— Десятый час, дети мои… Пора на покой!
Поезд уже миновал Ламот и катился с глухим стуком в полной темноте по неоглядным равнинам Ландов. Уже десять минут назад в вагоне должна была наступить тишина: надо было спать или страдать молча. Между тем послышались протесты.
— Ах, сестра! — воскликнула Мария, глаза ее ярко блестели. — Еще хоть четверть часика! Сейчас самое интересное место.
Раздалось десять, двадцать голосов:
— Да, пожалуйста! Хоть четверть часика!
Всем хотелось послушать продолжение рассказа, у всех разгорелось такое любопытство, как будто они не знали истории Бернадетты; все были захвачены трогательной, мягкой манерой рассказчика, наделявшего ясновидящую чисто человеческими чертами. Паломники не спускали глаз с Пьера, все головы, причудливо освещенные коптящими лампами, повернулись к нему. И не только больные были увлечены рассказом священника, но и десять паломниц, сидевшие в отдельном купе, повернули к нему свои некрасивые лица, похорошевшие от наивной веры, от радости, что они не пропустили ни одного слова.
— Нет, не могу! — заявила сестра Гиацинта. — Нельзя нарушать порядок, надо спать.
Однако она готова была уступить, сама глубоко заинтересованная рассказом; у нее даже сердце учащенно забилось. Мария настаивала, умоляла, а ее отец, г-н де Герсен, с удовольствием слушавший Пьера, объявил, что все заболеют, если не узнают продолжения; г-жа де Жонкьер снисходительно улыбнулась, и сестра в конце концов уступила.
— Ну, хорошо! Еще четверть часа, но никак не больше, иначе мне попадет.
Пьер спокойно ждал, не вмешиваясь в переговоры. И, получив разрешение сестры, он продолжал тем же проникновенным голосом: жалость к страдальцам, жившим только надеждой, заглушила в его душе сомнения.
Теперь действие перенеслось в Лурд, на улицу Пти-Фоссе, хмурую, узкую и кривую; по обеим сторонам ее тянутся бедные дома, грубо оштукатуренные стены. В нижнем этаже одного из этих мрачных жилищ, в конце темного коридора, Субиру занимали одну комнату; там ютилась семья в семь человек: отец, мать и пятеро детей. Слабый зеленоватый свет еле проникал в маленький сырой внутренний дворик, и в комнате царил полумрак. Там спала, сгрудившись, вся семья, там ели, когда в доме был хлеб. Последнее время отец, мельник по профессии, с трудом находил работу. Из этой-то темной и убогой дыры в холодный февральский день — то был четверг — старшая дочь Бернадетта с сестрой Марией и маленькой соседкой Жанной отправились за валежником.
Долго длилась прекрасная сказка: как три девочки спустились на берег Гава по другую сторону замка, как они оказались на острове Шале, напротив скалы Масабиель, от которой их отделял лишь узкий мельничный ручей. Это было уединенное место, куда деревенский пастух часто гонял свиней, а когда налетал ливень, укрывался с ними под скалой — внизу находилось нечто вроде неглубокого грота, заросшего кустами шиповника и ежевики. Валежник попадался редко, Мария и Жанна перешли мельничный ручей, заметив на другой стороне множество веток, унесенных и выброшенных потоком, а Бернадетта, девочка более хрупкая и несколько изнеженная, опасаясь промочить ноги, осталась на этом берегу. У нее была сыпь на голове, и мать посоветовала ей надеть капюшон, большой белый капюшон, составлявший резкий контраст с ее старым черным шерстяным платьем. Когда ее спутницы отказались помочь ей перебраться на другую сторону, Бернадетта решила снять сабо и чулки. Был полдень, в церкви девять раз ударил колокол, возвещая молитву богородице, и звон его уносился в спокойное необъятное зимнее небо, покрытое легким пухом облаков. Тут Бернадетту охватило странное волнение, в ушах ее засвистела буря, — казалось, будто с гор несется ураган; она посмотрела на деревья и изумилась: ни один листок не шевелился. Она решила, что ей почудилось, хотела поднять свои сабо, но вихрь снова пронесся над ней; теперь он коснулся не только ее слуха, но и глаз; она перестала видеть деревья, ее ослепил яркий белый свет, появившийся на скале, повыше грота, в узкой и длинной щели, похожей на стрельчатую арку в соборе. Бернадетта испугалась и упала на колени. Что же это, господи? Иногда, в плохую погоду, когда астма особенно мучила ее, ей снились всю ночь тяжелые сны, после которых при пробуждении оставалось удушье, даже когда она ничего не помнила. Языки пламени окружали ее, солнце сияло прямо в лицо. Не снилось ли ей нечто подобное минувшей ночью? Быть может, это — продолжение забытого сна? Понемногу обозначились контуры фигуры, девочке показалось, что она видит лицо, излучающее яркий белый свет. Испугавшись, как бы это не оказался дьявол, — голова ее была полна рассказов о колдунах, — Бернадетта схватилась за четки и стала шептать молитвы. Когда свет погас и девочка, перейдя мельничный ручей, присоединилась к Марии и Жанне, она с удивлением узнала, что они ничего не видели, хотя собирали хворост перед самым гротом. По дороге в Лурд девочки начали ее расспрашивать: значит, она что-то видела? Но Бернадетта не хотела отвечать, ей стало стыдно и тревожно; наконец она сказала, что видела фигуру в белом.
С тех пор стала распространяться молва. Супруги Субиру, узнав об этой детской болтовне, рассердились и запретили дочери ходить к утесу Масабиель. Но все окрестные дети повторяли историю, и родителям пришлось уступить; в воскресенье они разрешили Бернадетте пойти к гроту с бутылкой святой воды, чтобы убедиться, что здесь не замешан дьявол. Бернадетта снова увидела свет и фигуру женщины, которая улыбалась, не устрашившись святой воды. Девочка вернулась туда в четверг, с ней пришло несколько человек, и лишь в этот день лучезарная женщина обратилась к ней с речью: «Окажи мне услугу, приходи сюда в течение двух недель». Мало-помалу белое видение стало принимать более четкие очертания, и перед девочкой предстала прекрасная царственная женщина, каких видишь только на картинках. Сначала Бернадетта неуверенно отвечала на вопросы, которыми соседи донимали ее с утра до вечера: ее волновали сомнения. Потом, словно под влиянием этих расспросов, девочка явственнее увидела лицо женщины, оно ожило, проступили черты и краски, которые Бернадетта всегда одинаково описывала. Глаза были голубые и очень кроткие, розовые уста улыбались, прелестное лицо сияло юностью, и в то же время в нем было что-то матерински нежное. Под покрывалом, спускавшимся до самых пят, еле виднелись роскошные волнистые белокурые волосы. Ослепительно белое платье было из не виданной на земле материи, словно сотканной из солнечных лучей. Наброшенный на голову небесно-голубой шарф ниспадал двумя длинными концами, легкий, как утренний ветерок. Четки, которые она держала в правой руке, были из молочно-белых бус, а цепочка и крест — золотые. На босых белоснежных ножках цвели две золотые розы, мистические розы, символизирующие непорочность божьей матери. Где же Бернадетта могла видеть эту святую деву, столь упрощенно традиционную деву Марию, без единой драгоценности, овеянную наивным обаянием, какое приписывает ей простой народ? Быть может, на картинке в книжке брата ее кормилицы, доброго священника, который читал такие чудесные сказки? Или ей вспомнилась какая-нибудь статуэтка? А главное, откуда взялись золотые розы на босых ножках, какое влюбленное воображение благоговейно создало этот символ цветения женской плоти, в каком рыцарском романе или истории, рассказанной на уроке катехизиса аббатом Адером, встретилось такое описание? Или девочке привиделось это, когда она блуждала в тенистых рощах Бартреса, грезя наяву и без конца повторяя молитвы святой деве?
