Что-то новое, неожиданное стало открываться ему со всех сторон, и в груди вдруг стало больно от нараставшего изнутри клокотанья. Не в силах вынести боли, Бракин поднял голову, и внезапно завыл вполголоса – протяжным хрипловатым воем.

Вздрогнув от неожиданности, плотнее забился под стол. Прислушался. Всё было тихо и в мансарде, и за белым, промороженным в несколько слоев, мохнатым окном.

Тогда он осторожно вылез, подбежал к входной двери. Встал на задние лапы, дотянулся мордой до крючка. С третьей попытки откинул крючок и толкнул лапами тяжелую, подбитую старым одеялом дверь.

И только тут понял, что с ним что-то произошло. Что-то, чего не бывает, не может быть. Или может, – но только во сне.

Но страха не было. Покрутившись в дверях, он вдруг подумал, что, это, наверное, и есть просто сон.

И с легким сердцем скатился вниз по лестнице.

Он бежал по переулку, погруженному в тягостный холодный черно-синий сон; синий снег – внизу, черное небо – вверху. А к небу тянут заиндевевшие лапки тополя, рябины, черемухи и клены.

Всё было так ново, так необычно, что Бракин, хоть и спешил, но то и дело останавливался, кружил на месте, внюхиваясь в след полозьев, в желтые пятна под деревянными электроопорами. Запах от желтых пятнышек был чарующим: положительно, от него трудно было оторваться. Этот запах рассказывал о друзьях и врагах, и о женщинах… То есть, самках. Ну, то есть этих самых… Суках.

Пока он добежал до площадки, где разворачивались автобусы, в морозном воздухе уже слегка пахло рассветом, хотя небо по-прежнему было черным-черно.

К площадке боком стояла серая заиндевевшая пятиэтажка. На дальнем её конце была металлическая дверь: вход в почтовое отделение. А напротив двери, метрах в шести, находились мусорные контейнеры и тут же – чугунная крышка колодца теплотрассы.

Бракин подошел к крышке неспешно и слегка боком: на крышке лежали, прижавшись друг к другу, несколько бродячих собак самого разного вида и масти.

Они даже не повернули голов к Бракину, хотя Бракин и попытался привлечь к себе внимание: урчал, повизгивал, скреб лапой. Наконец, одна из собак – маленькая, рыженькая, – заворчала и приподняла голову.

Зарычала предупреждающе. От этого негромкого рыка пробудились еще две-три шавки. Уставились на пришельца.

«Думают, будто я тоже к ним хочу. Погреться», – решил Бракин и вильнул хвостом. Подождал. Собаки молча его разглядывали.

Бракин, снова вильнув хвостом, сел, начал перебирать передними лапами. И неожиданно даже для себя самого сказал:

– Тяф!

Рыжая приподнялась, глядя угрожающе, исподлобья. Заворчала.

«Да-а… – подумал Бракин. – А лексикон-то у них бедноват».

Аленка словно предчувствовала, что Он придет. Долго не спала, то куталась в одеяло, то совсем сбрасывала его с себя. Ворочалась. Вздыхала, не открывая глаз.

Баба выводила носом заунывную свистящую песню, по временам всхрапывая лошадкой. Это были единственные звуки: в доме и за окном царила полная тишина.

Окно заросло льдом и инеем, и ярко серебрилось, отражая свет невидимой луны.

Потом Аленка задремала. Ей почему-то приснился цирк, а в цирке – она, на большом одноколесном велосипеде. Какой-то клоун помогал ей сесть в высокое седло и говорил: «Крути быстрей педали! Крути, и не бойся! Самое главное – не бойся!»

Аленка действительно стала крутить, изо всех сил вцепившись в изогнутый руль, но это не помогло: колесо свернулось набок, больно вывернув ногу, и Аленка полетела вниз…

Она вскрикнула, просыпаясь. И тут же почувствовала, что чьи-то мягкие, пушистые, необыкновенно ласковые руки держат её, не давая упасть.

Она не открыла глаз, только сжалась, пряча голову в руках.

А потом почувствовала, что её плавно приподняли и уложили в постель. Простынь была прохладной, очень приятной. И подушка оказалась взбитой – как раз так, как нравилось Алёнке.

Она спокойно легла, вытянулась. Всё тот же невидимый, мохнатый, бережно укрыл её одеялом. «Странно, – подумала Алёнка, – одеяло ведь было горячим, а сейчас – холодное, приятное».

Она хотела сказать об этом, но пушистая рука коснулась её губ, и тихий шелестящий голос произнес над самым ухом:

– Спи, моя хорошая. Спи. Завтра ты увидишь много плохого, но не бойся. Они никого не убьют, и тебя не тронут. Только не выходи на улицу. Читай, рисуй, смотри телевизор.

– А кто это – «они»? – спросила Алёнка.

– Солдаты.

– С автоматами? – встрепенулась Алёнка и приоткрыла один глаз. Тёмная, высокая – под потолок – тень плавала над ней, заслоняя серебристое окно.

– Да. С оружием. Разным. И еще – сети. И много машин. Но ты не бойся. Я не дам им тронуть тебя. Я тебя уберегу.

– Но ведь они могут убить?

– Могут. Но ты не бойся.

– А если они убьют Джульку?

– Нет. Не убьют. Они будут искать бродячих собак. А Джулька живет дома. Завтра утром хозяин, отец Андрея, посадит Джульку на цепь, – и тогда его никто не тронет.

Темная фигура отплыла от постели, на мгновение в комнате потемнело.

– Спи, – шепнул ласковый голос. – Спи, смотри только добрые сны, и ни о чём не беспокойся. Только постарайся утром не выходить на улицу.

Тень коснулась Алёнкиного лба, и тихо отступила, будто начала таять.

– Что бы ты ни увидела, и что бы ни услышала завтра, – не выходи из дома. Постарайся. Не выходи. Услышишь предсмертные крики. Услышишь выстрелы. Услышишь шум моторов, – отойди от окна. Не слушай. Не смотри. Помни: ТЕБЕ НЕЛЬЗЯ ЗАВТРА ВЫХОДИТЬ ИЗ ДОМА!

Алёнка уже крепко спала, поджав ноги, натянув одеяло до самых глаз. Она твердо знала, что теперь ей ничто не угрожает, что это темное ласковое существо сумеет её защитить. Её, – и её дом.

Бракину стало холодно. Он лег прямо в снег, дрожа всем телом. И тут же порывисто вскочил. Рыжая собачонка, было уснувшая, снова приподняла голову.

«Опасно! – сказал ей Бракин. – Всем вам надо уходить!»

Рыжая заворчала, потом зевнула, и снова сунула морду в лапы.

Бракин тоже лег, – поближе к плотно сбитой собачьей стае. По примеру Рыжей положил лапы на морду, – мороз кусал его за нос.

Из-под собачьих тел из колодца теплотрассы поднимались клубы белого теплого пара. Пар не мог подняться высоко, – и опадал вниз холодными белыми иглами.

От собак пахло теплом, немытой, свалявшейся шерстью, мочой, отбросами. Но Бракин вскоре притерпелся к запахам и задремал. Он дремал вполглаза, следил за Рыжей, ворчал, думал, как прогнать собак, как увести их подальше отсюда.

В окнах пятиэтажки начал загораться свет. Значит, уже шесть утра.

ЭТО скоро начнется.

Бракин вскочил, словно ужаленный, сон мгновенно слетел с него. Пора! Пора уходить!

Он с трудом оторвал лапы и живот от снега, – шерсть прикипела морозом, – поднялся и кратко, но настойчиво тявкнул.

Рыжая даже не пошевелилась.

Бракин сделал новую попытку: тявкнул трижды, а потом осторожно ткнул носом Рыжую в бок. Рыжая не глядя, спросонья, тяпнула его за нос. Бракин взвизгнул от боли.

«Дура! – рявкнул он, дрожа от холода и ярости. – Убьют – так тебе и надо!»

Он напоследок куснул Рыжую в бок, быстренько отскочил и потрусил за пятиэтажку. Там был двор, отделенный забором от чьих-то огородов. А в огороде должен же найтись какой-нибудь приют…

С утра над переулком разорались вороны. Да так, что перебудили жителей. Вороны перелетали с дерева на дерево, кружили над дворами, и, сгрудившись где-нибудь на крыше сарая, начинали дикий ор.

Светало медленно, неохотно. Утро словно боялось войти в переулок.

Побоище началось ровно в девять утра.

Баба Надя вышла с ведром за ворота, – до колонки, воды принести, – и с испугу села в снег: прямо за углом ее огорода стоял крытый грузовик, напомнивший ей почему-то «полуторку» военной поры и еще что-то, что она с испугу и по слабому знанию техники отнесла к танкам.