– Вот, кладу, – прокомментировал он свое движение. – Чтоб не потерялась.

– Ч-чудесно, – мотнул головой Кроня, исчерпав все вопросы и обессилев в борьбе с левым глазом, который упрямо не желал открываться. Какое-то время он сидел, прикрыв веки и причмокивая пересохшими губами, а затем рухнул всем туловищем на полку (ноги его при этом остались на полу).

Сосед поднял Кронины ноги и уложил отключившегося инженера в горизонтальное положение.

На следующий день Кроню неумолимо тошнило и голова раскалывалась так, как будто между полушариями мозга был вбит деревянный клин. Из всего вчерашнего разговора Кроня помнил только самое начало и, как ни странно, самый конец. Все, что было между, исчезло безвозвратно. Восстанавливать разговор у него не было никакого желания, и потому, запив таблетку от головы крепким сладким чаем, Кроня завернулся в казенное вагонное одеяло и уснул. Так и проспал весь второй день пути.

На третий день проснулся оттого, что его тормошил сосед – они подъезжали к Москве.

– Спасибо, что разбудил, – сказал Кроня, зевая и натягивая ботинки.

– Не за что, – сказал сосед (он уже был явно собран и готов к выходу). – Конечную остановку довольно трудно проспать.

Через пару минут поезд начал финальный скрежещущий тормозной путь, словно машинист только сейчас заметил, что дальше рельсы не проложены.

На платформу Кроня вышел отоспавшимся и посвежевшим. Он намеренно задержался в купе, как бы что-то ища, дабы сосед мог попрощаться и уйти – Кроня ужасно не любил прощание с малознакомыми людьми и всегда испытывал какую-то неловкость оттого, что придется обменяться телефонами. Случайный сосед тем и хорош, что видишь его первый и последний раз. Тем более если изливаешь ему подробности своей жизни. Но сосед, слава богу, не стал ничего предлагать – ни продолжить знакомство, ни зайти в кафе отметить возвращение. Видимо, будучи деловым человеком, он посчитал визитную карточку достаточным подтверждением установленного контакта. Он стиснул Кронину руку и, пожелав удачи, вышел первым. Пару минут спустя покинул купе и Кроня.

По мере приближения к зданию вокзала росло количество предлагающих свои услуги таксистов. К концу платформы они уже откровенно дергали за ручки сумок пассажиров, усмехались, услышав встречные предложения о сумме, и нервно бегали глазами в поисках идеального клиента, который не будет торговаться. Кроня был коренным москвичом и потому знал, что, стоит отойти пару сотен метров от вокзала, и любой частник подвезет его за сумму в два раза меньше той, что заламывают таксомоторные мафиози. Оттого и лицо Крони по мере приближения к концу платформы приобретало железобетонное выражение. С таким выражением было проще отшивать хитромордых таксистов или же торговаться с ними, не теряя времени на политес.

«Вот русского человека часто обвиняют в хмурости и неприветливости, – думал Кроня, чувствуя резь от впившейся в плечо лямки сумки и каменея лицом. – Это несправедливо, ибо те, кто обвиняют, просто не знают правила игры, которые русский человек навязал самому себе. Выходя из дома, русский человек заранее готовится к встрече с гипнотизирующими цыганами, обвешивающими продавцами, беспардонными автолюбителями и лохотронщиками всех сортов и потому еще до выхода натягивает на свое сонное лицо маску глубокой депрессии тире агрессии. Особенно это маска бывает уместна при встрече с милиционерами».

И Кроня с улыбкой вспомнил, как его (один-единственный раз в жизни) остановил в московском метро милиционер. Прощаясь после проверки документов (а также сумки), Кроня решился спросить, почему же именно его из всей толпы выбрал бдительный страж порядка. «А вы улыбались, – ответил, не смутившись, милиционер. – Я подумал, может, обкуренный».

«Таким образом, – размышлял Кроня, – мне напомнили о позабытых мною правилах игры. Улыбаться можно только тогда, когда ты либо имеешь дело с представителем власти, либо уверен в доброжелательности окружающих. Первое возможно, второе сомнительно. Во всех остальных случаях улыбка свидетельствует о том, что ты – либо лох, либо полный кретин, либо иностранный турист».

Так, размышляя о природе мрачности русского человека, Кроня добрел до конца платформы, где вышел в открытый космос большого города.

Город, как бы в подтверждение Крониной теории, встречал блудного сына хмуро и неприветливо. Накрапывал серый дождик. Свинцовое небо сонно качалось над головой. Стоял апрель, месяц по-среднероссийски переменчивый.

Вокруг суетились мрачные люди, добывая хлеб насущный. Из киосков, заполненных пивными банками и бутылками всевозможных сортов, словно в городе проходил бесконечный фестиваль пива, доносилась привычная умца-умцающая попса. Угрюмые милиционеры останавливали для проверки документов всех, кто, не дай бог, начинал озираться перед спуском с платформы.

На привокзальной площади Кроня огляделся в поисках стоянки для маршруток, а когда нашел, втянул ноздрями копченый воздух московского вокзала и двинулся, то и дело поправляя врезающуюся в плечо сумку.

Костя натягивал джинсы, тряся головой от недосыпа, прыгая и чертыхаясь. Параллельно он то начинал застилать кровать, то бежал на кухню и принимался готовить омлет. Ему казалось, что такая экзальтированная активность отвлечет его от неприятных мыслей. Лену он разбудил двадцать минут назад, но с тех пор она так и не вышла из комнаты.

– Ленка! – крикнул он, натягивая носки. – Ну что ты там копаешься? Мы же в школу опоздаем!

Надев рубашку, Костя снова забежал на кухню.

Омлет безнадежно пригорал. Костя, чертыхаясь, торопливо выключил конфорку и сдернул сковородку с плиты.

– Лена! Что происходит, в конце концов? Я дождусь какой-нибудь реакции сегодня?

Ответа снова не последовало, и он заглянул в комнату дочки. Та лежала под одеялом и вставать явно не собиралась.

– Это что такое?! – удивился Костя. – Ну-ка, быстро подъем. Или без завтрака в школу пойдешь.

– Я и без завтрака и с завтраком в школу не пойду, – ответила Лена и отвернулась к стенке.

– Как это? – опешил Костя. – Это что еще за новости? А?

Он присел на кровать и легонько потормошил Лену за плечо.

– Э-эй! Я с тобой говорю. Почему это ты не пойдешь?

– Потому что там Ринат.

– Какой Ринат?

– Такой. Он дразнится. И обзывается.

– Как обзывается?

– Русской обзывает.

– Как? – растерянно переспросил Костя, решив, что ослышался.

– Русской, – ответила Лена, по-прежнему лежа лицом в стену.

– А в чем оскорбление-то?

– Да, но он это так говорит… я не знаю…

– А он не русский, что ли?

– Он нет.

– Ничего не понимаю. А кроме того, что ты «русская», он ничего не говорит?

– Да нет… ну так, толкнет иногда, и все.

– А других?

– И других обзывает.

– Как?

– Русскими.

Костя понял, что ничего не понял. Конечно, какая-то логика в этом была, но логика довольно путаная. Если, объективно говоря, «нерусский» не является оскорблением (а почему, собственно, американец должен оскорбиться, что его назовут нерусским?), то слово «русский» тоже не может быть оскорблением. С другой стороны, «нерусский» все ж таки может быть оскорблением, если его употребить в связке, скажем, со словом «морда» – например, «морда нерусская». Но можно ли в таком случае считать оскорблением «морда русская»? Прилагательное не усиливает слово «морда», а скорее нивелирует его. В отличие от первого случая. Впрочем, к черту филологию.

– Хорошо, – сказал Костя, сдернув одеяло с дочки, – вставай. Я обещаю, что это больше не повторится.

Ленка повернула лицо и, театрально вздохнув, опустила ноги на пол.

В школе Костя отвел Ленку в класс, а сам пошел искать директора. Но директорский кабинет был закрыт, и дежурная нянечка, заметив молодого человека, дергающего ручку, пояснила, что директор на каком-то совещании и вернется не скоро. Тогда Костя направился в кабинет завуча, что по соседству с директорским, но тот тоже оказался запертым.