Иногда извиняют продолжение изучения мертвых языков тем, что они якобы преподаются, когда ребенок не способен еще развить никакую другую умственную способность, кроме памяти. Но это совершенно неверно. Человеческий разум имеет естественную склонность к научному знанию и предметам, связанным с ним.
Первая и любимая забава ребенка, прежде даже, чем он начинает играть, есть подражание труду взрослого человека. Он строит дома из карт и палочек, плавает в бумажной лодочке по океану в чашке воды или строит запруды в ручейках, стараясь построить нечто вроде мельницы. При этом он вникает в судьбу своих построек с заботой, похожей на страсть. А потом он идет в школу, где его талант убивается бесплодным изучением мертвого языка, и философ теряется в лингвисте.
Но и это извинение, приводимое ныне в пользу изучения мертвых языков, не могло быть всецело причиной сведения образования к узкой и маловажной сфере лингвистики. Причину, значит, надо искать в чем-то другом. Во всех изысканиях такого рода самое лучшее свидетельство — это свидетельство, заключающееся в самой вещи и в условиях, связанных с ней. В данном случае их нетрудно открыть.
Оставляя в стороне как предмет особого рассмотрения наносимое нравственной справедливости бога оскорбление, которое состоит в том, что он якобы заставляет невинного страдать вместо виновного, а также ту низкую выдумку, что он переменил свой облик и явился в виде человека, чтобы оправдаться перед самим собой за то, что не привел в исполнение своего приговора над Адамом,— оставляя, я говорю, все это в стороне,— мы придем к следующему. Ясно, что так называемое христианское вероучение, включающее причудливый рассказ о творении, странную историю Евы, змея и яблока, двусмысленную идею богочеловека, идею телесной смерти бога, мифологическую идею семьи богов и христианскую систему арифметики, по которой три есть один и один есть три, расходится не только с божественным даром разума, который дан человеку богом, но и со знанием силы и мудрости бога, которое человек приобретает с помощью наук и изучения устройства созданной богом Вселенной.
Поэтому-то учредители и адвокаты христианской веры не могли не предвидеть, что постоянно прогрессирующее знание о силе и мудрости бога, запечатленное в структуре Вселенной и во всем мироздании и приобретаемое человеком с помощью науки, будет восставать против истинности их веры и ставить под вопрос ее истинность. Для их целей стало необходимым урезать образование до размеров, менее опасных для их планов, и они добились этого, ограничив образование мертвым изучением мертвых языков.
Они не только отвергали изучение науки вне христианских школ, но и преследовали его, и лишь в течение последних двухсот лет это изучение оживилось. В 1610 г. флорентинец Галилей изобрел и ввел в употребление телескоп. Применив его к наблюдению движений и вида небесных тел, он дал дополнительные средства для постижения подлинной структуры Вселенной.
Вместо того чтобы оценить его открытия, его приговорили к отречению от них и от мнений, из них вытекающих, как от ереси, подлежащей проклятию. Еще до этого Виргилий{10} был приговорен к сожжению за признание антиподов, или, другими словами, того, что земля — шар и обитаема везде, где есть суша. Но истинность этого сейчас слишком очевидна, чтобы даже сообщать о ней.
Если вера в заблуждения, непредосудительные в нравственном отношении, не причиняет зла, то борьба против нее не составляет нравственной обязанности человека. Нравственного зла не содержалось в вере, что земля плоска, как доска для резки хлеба. Не больше нравственной добродетели было в утверждении, что она кругла, как шар. Нравственного зла в том убеждении, что бог создал только один мир, не больше, чем добродетели в утверждении, что он сотворил их миллионы и что бесконечное пространство наполнено мирами.
Но когда из ложной концепции мироздания выращивают религиозную систему, почти неотделимую от нее, положение вещей совершенно меняется. Тогда ошибки, нравственно непредосудительные, преисполняются тем самым злом, как если бы они представляли собой таковые. Тогда и истина, безразличная сама по себе, становится чем-то существенным в качестве критерия реальности самой религии, подтверждая ее или отрицая.
С этой точки зрения становится нравственным долгом человека приобретать всевозможные знания о структуре небес или любой другой части мироздания и соотносить их с системами религии. Но как раз этому беспрерывно препятствуют защитники христианской системы и, как бы боясь результатов, не только отвергают науки, но и преследуют ученых.
Если бы Ньютон и Декарт жили на триста—четыреста лет раньше и вели свои исследования в том же направлении, они, вероятнее всего, не дожили бы до их завершения. А если бы Франклин в то время извлек молнию из облаков, он подвергся бы за это риску погибнуть в пламени костра.
Позднейшие времена взвалили всю вину на готов и вандалов. Но как бы ни старались защитники христианства, век невежества начался тем не менее вслед за возникновением христианской системы. До этого в мире было больше знания, чем в течение многих последующих веков. Что же касается религиозного знания, то христианская система, как уже говорилось, представляет собой разновидность мифологии, а мифология, которую она унаследовала, была разложившейся системой древнего теизма[8].
Нам приходится сейчас заглядывать назад через бездну минувших веков в античность в поисках достойных уважения людей, именуемых древними, лишь в силу этого междуцарствия в науке и ни по какой другой причине. Если бы прогресс знания шел пропорционально уже накопленному ранее запасу, эта бездна была бы заполнена умами (characters), превосходящими друг друга в знаниях, и те древние, которыми мы ныне восхищаемся, почтительно отступили бы на задний план. Но христианская система оставила за собой пустыню, и если, поместившись примерно в начале шестнадцатого века, мы обратим свой взор через эту пропасть ко временам древних, то перед нами окажется как бы обширная песчаная пустыня, в которой ни один кустик не преградит нашему взору путь к цветущим холмам за ней.
Трудно поверить, что под именем религии может существовать учение, утверждающее, что не религиозно изучать и познавать структуру Вселенной, сотворенной богом. Но факт этот слишком хорошо установлен, чтобы его отрицать. Событие, которое больше других послужило прорыву первого звена этой длинной цепи деспотического невежества, известно под именем лютеровской реформации.
С этого времени, хотя возрождение науки не было целью ни Лютера, ни других так называемых реформаторов, науки начали оживать, а их естественный спутник, свободолюбие (liberality), также не замедлил появиться. Таково было единственное общественное благо, принесенное Реформацией, ибо что касается блага религиозного, то его могло бы и не быть. Мифотворчество сохранилось в неизменности, а в результате падения единого папы возникло множество национальных пап.
Сравнение христианства с пантеизмом
Показав, таким образом, из содержания самих вещей причину, которая произвела изменение в состоянии образования, и мотивы, по которым на место изучения наук ставят изучение мертвых языков, я продолжу, в добавление к замечаниям, сделанным ранее, сравнение или, скорее, сопоставление доказательств, предоставляемых самой Вселенной, с христианским вероучением. Но самое лучшее, чем я могу начать эту часть, это мысли, которые появлялись у меня в юности и которые, я не сомневаюсь, приходили в голову почти всем людям в тот или иной период их жизни. Я изложу эти идеи, добавив к ним некоторые другие мысли, возникшие из рассмотрения предмета. Это составит как бы краткое предисловие к моему труду в целом.
Мой отец был квакерского вероисповедания, и, на мое счастье, я получил исключительно хорошее нравственное воспитание и порядочный запас полезных знаний. Хотя я и посещал гимназию[9], я не учил латыни не только потому, что не имел склонности к изучению языков, но и потому, что квакеры возражали против книг, по которым обучаются этому языку. Это, однако, не помешало мне познакомиться с предметами, излагавшимися во всех латинских книгах, употреблявшихся в школе.
