После ухода русского флота, турки, вопреки договоренностям с Орловым, устроили беспощадную расправу с теми из жителей, кто поддерживал русских. Прямо у стен Троицкого собора были повешены духовный глава острова митрополит Иоаким и его помощник монах-учитель Козма. Сам собор был снесен до основания. Жертвами турецкой расправы стали более 300 лемносцев^{147}.

Для греческого населения острова приход эскадры графа Орлова стал одним из эпизодов многовековой борьбы за освобождения от турецкого владычества, поэтому и место для памятника русским морякам выделили в ста метрах от памятника борцам за независимость Греции.

Цветы, пение хора. Русский и греческие флаги. И Эгейское море, спокойное, меняющее цвет под лучами заходящего солнца. Это единственное, что не изменилось со времен пребывания здесь русской эскадры. Обычно след от прошедшего корабля на воде виден не более нескольких минут, след от русской эскадры не исчез и через два столетия…

Ветер, ветер на всем белом свете…

Утро следующего дня началось с торжественного богослужения в Троицком соборе г. Мирины. С дозволения митрополита Иерофея служил архиепископ Костромской и Галичский Алексий и два греческих священника. Служба шла сразу на двух языках. Но если на Новом Валааме менялись лишь слова, то здесь и напевы.

Храм полон нарядных людей. Греки ходят в церковь, надев лучшее платье, и члены русской делегации постарались от них не отстать. Таких нарядных прихожан в нашей церкви можно увидеть разве что на свадьбе. Это удивляет, но если подумать, то греческий обычай правильнее нашего — если мы идем к Богу, то должны выглядеть наилучшим образом. Кстати, именно так было и в Российской империи и еще раньше, в Московском царстве Иностранцы отмечали, что по воскресеньям русские одеваются наилучшим образом и идут в церковь. Даже жены московских посадских одевались так, «что их можно было принять за боярынь». Обычай являться на службу в скромном, а то и затрапезном платье возник у нас даже не в советские, а в первые постсоветские годы, когда поход в храм новообращенных захожан воспринимался чуть ли не как аскетический подвиг.

Греческие и церковно-славянские песнопения возносятся к своду храма. Греки и русские по очереди вслед за своими диаконами читают Отче наш и Символ веры, разная ритмика стиха, разные слова, но одинаково чувство, с котором они произносятся. И именно в этот момент явственно ощущается, что Православная вера не есть только принадлежность какого-то народа, не национальная религия, а вселенская.

Служба имеет не только религиозное, но и историческое значение — ведь точно так же шли службы во время пребывания на острове русских в начале прошлого века, а еще прежде — когда у острова покачивались черные с белыми полосами на бортах корабли графа Орлова.

«Сие творите в Мое воспоминание» — так звучит Заповедь Господа о совершении Литургии. Воспоминание о Господе стало и воспоминанием об истории…

Автобус с трудом пробирается по узенькой грунтовой дороге, ведущей на мыс Пунда (ранее именовавшийся Калоераки). Это самая безлюдная и неплодородная часть острова. Здесь нет ни оливковых рощ, ни виноградников, ни плодовых деревьев, ни обработанных полей. Только бурая колючая трава. Редко мелькнет за окном овечий загон или новейшее явление — поставленные под углом панели солнечной электростанции.

В свое время союзники выбрали эти безлюдные места под военные лагеря, потом на месте этих лагерей располагались лагеря беженцев и казаков, а сейчас — видные недавно отрытые окопы и капониры — следы маневров уже греческой армии. Вот за окном показались бетонные руины — остатки большего опреснителя, построенного англичанами в 1915 году и снабжавшего лагеря пресной водой.

В конце марта 1920 года англичане выделили под кладбище участок земли, размером 50 на 40 метров, который постепенно расширялся и достиг 80 метров в длину и 50 в ширину. До этого умерших на пароходах русских хоронили на местных кладбищах, где и сейчас еще есть неизвестные могилы. В марте — мае 1920 года здесь хоронили чуть ли не каждый день, и значительную часть умерших составляли дети…

Автобус, натужно рокоча двигателем, одолел последний подъем и остановился. Мы стоим на вершине холма. Прямо перед нами — голубая вода залива Мудрое, маленький островок, с белеющей на нем церковью Св. Николая, а кругом — поросшая бурой колючей травой равнина, на которой огорожен проволочным забором небольшой расчищенный участок — русское кладбище. Остатки могил, найденные и расчищенные членами отряда «Лемносъ», заботливо обложены осколками камней. На некоторых плитах можно прочесть надписи: Анна, Таня, Александръ, Елизавета… а других могилах только осколки с отдельными буквами. И ветер. Сильный, дующий с моря ветер. Хотя сейчас ярко светит солнце и вроде бы тепло, но иногда невольно поеживаешься и застегиваешь пиджак. Это сейчас, каково же тут было зимой и ранней весной?

Владыка служит панихиду, говорятся короткие речи. Здесь нет места высоким словам или пафосу. Все очень просто и понятно. Священник из подмосковной Коломны о. Андрей — правнук кубанского казака, похороненного на Лемносе, и внук его сына — тоже лемносского изгнанника, — «я рад, что увидел это место, эту колючую траву, о которой столько слышал из рассказов моего деда, теперь я понимаю, что пришлось ему здесь пережить»…

Цветы. Белые венки у монумента и алые гвоздики на буро-серых камнях уцелевших надгробий.

Здесь, стоя у могил детей, убитых революцией, понимаешь, как ложны все призывы революционеров всех времен и народов о счастье, свободе, равенстве и т.д. Вот чем все это заканчивается — детскими могилами. Была ли раем земным Российская империя до революции? Конечно, нет. Была обычным государством, где было и хорошее, и дурное. Путь бунта, мятежа, революции — это всегда путь разрушения, а не созидания. Это то, о чем забывают нынешние поклонники разного рода революционеров и бунтарей, от Стеньки Разина, до Эрнесто Че Гевары. Насилие и кровь будут обязательно, будет ли что-нибудь еще кроме этого — неизвестно. Обычно об этих сторонах революций и восстаний не вспоминают авторы пьес, стихов, плакатов — «Бежит матрос, бежит солдат, стреляет на ходу» — в кого стреляет? Революция — это всегда насилие и смерть, причем смерть невиновных, и может ли быть что-то хорошее построено на этой крови?

Гениальный Достоевский, предвидя революционные кошмары, говорил о слезинке ребенка. Не послушали. Пошли по детским трупам. В этом и есть коренное, главное отличие революционера от нормального человека. Нормальный человек не хуже очередного «борца за волю» понимает несовершенство мира, в котором живет, но он хорошо понимает, что есть вещи, которые еще хуже, и он не готов приносить людей в жертву своим идеям.

И здесь, на Лемносе, стоя под не стихающим ни на минуту ветром около детских могил на мысе Пунда, понимаешь это особенно наглядно. Очень легко призывать «на бой кровавый, святой и правый» и очень тяжело потом стоять у могилы, в которой похоронен ребенок. Ей был всего годик, она только училась ходить и говорить и никому в мире не сделала зла. Ее убила революция…

На окраине города Мудрос находится воинское кладбище, на котором похоронены солдаты Антанты; погибшие в ходе Дарданелльской кампании. На маленьких аккуратных белых табличках — имена и кресты. В те времена в Европе еще не знали слова «политкорректность» и не скрывали, что это была война христианской Европы против мусульманской Турции.

Германская дипломатия, добившись вступления этой страны в войну на стороне Центральных держав, нанесла сильнейший удар союзникам. Дело не в мощи турецкого войска (она была весьма невысокой), а в стратегическом положении страны, контролировавшей Черноморские проливы. На Черном море господствовал русский флот, на Средиземном — французский и (с 1915 года) итальянский, подкрепляемые сильными эскадрами Ройал Нэви. Корабли союзной Германии, Австро-Венгрии не смели показать носа за пределами Адриатики. Если бы не турецкий контроль над проливами, то между Российской империей и ее западными союзниками открылся бы удобный транспортный коридор, позволивший наладить устойчивое снабжение сторон, а при иных раскладах и осуществлять маневр войсками между восточным и западным фронтами. Поэтому уже в 1915 году британский морской министр Уинстон Черчилль убедил свое правительство начать атаку Дарданелл с юга. План Черчилля справедливо критиковали как авантюристичный, но в случае успеха он сулил такие перемены в ходе войны, что союзники решили рискнуть.