Кирилл Владимирович, смешно потирая руки, смотрел из окна Адмиралтейства на покрытый коркой льда канал. Вскоре все это должно было растаять, превратиться в серую массу грязи и мусора. Сизов усмехнулся сравнению погоды и предстоящих событий.

Проехал автомобильный экипаж. Отчего-то потянуло «на волю», на простор шоссейной дороги, и чтобы ветер бил в лицо и развевался шарф за спиной. Захотелось встретиться с любимой Даки и детьми… Но Кирилл еще три дня назад отправил их в Финляндию, на дачу. Густав обещал присмотреть за его семьей. Но лишь бы увидеть их, хотя бы одним глазком…

Карл Маннергейм… Сизов не ожидал, что так легко найдет общий язык со шведом, кавалером всех орденов империи и будущим руководителем финской армии, что дважды будет воевать с Россией. Все-таки судьба — интересная штука. Барон показался Кириллу человеком слова и дела. В его глазах сверкала уверенность в себе и решимость сделать все «как надо и в лучшем виде». С гордо поднятой головой Густав поклялся в том, что первым примет на себя любой удар, что будет грозить империи и Романовым, в том числе и семье Кирилла. Сизов не менее получаса беседовал с Маннергеймом, до этого в два раза большее количество времени потратил на то, чтобы оторваться от слежки охранки. Избавиться от «хвоста» удавалось едва ли не сложнее, чем в той, советской жизни Кирилла. Сизов невольно отдал должное выучке агентов Третьего отделения.

А еще он не мог понять, какой же дурак решился после Февраля избавиться от таких опытных и верных стране людей. Сначала уничтожали, потом использовали недобитых, а потом добивали тех, кто еще остался в стране. «Россия, как ты еще существуешь-то на карте мира, когда что ни век, то кровавая баня и разрушение в считаные минуты построенного трудом многих и многих поколений?» — пронеслось в голове у Сизова, когда он указывал извозчику, на какую улицу следует свернуть. Лихач даже вслух не раз помянул сумасшедшего барина, заставлявшего петлять коляску по Петрограду не хуже, чем еду по животу с похмелья.

А затем «барин» потребовал отвезти его к дому, вокруг которого ходил огромный ворох самых неприятных слухов. Приличные люди старались его обходить стороной, обитателям руку не подавать и знакомств с ними не заводить. Извозчик даже сплюнул при упоминании этого адреса. Но делать нечего, поехал: «Деньга-то плочена». И немалая деньга, между прочим, за такую можно и в геенну съездить, только б дорогу кто обратно показал да лошадям корма задал.

Там Сизов пробыл совсем недолго, лишь упомянул одного человека, про которого ходят самые разные слухи…

А потом махнули к Адмиралтейству. Кирилл замечал на лицах людей (в основном это были студенты) нервозность и озлобленность. К тому же на завтрашний день социалисты планировали очередную забастовку, так, обычную, плановую, в честь Международного женского дня. Сизов и сам напрягся: именно завтра все должно было начаться. А в городе уже третий день были перебои с продовольствием. Хотя Кирилл лично видел, как протухшие мясные туши вывозятся на мусорки. Еда была — не было только людей, которые бы организовали снабжение. Точнее, даже так: люди были, но с ними уже поговорили, и план Керенского, Гучкова и Львова по созданию напряженности в Петрограде начал действовать.

Вечером Сизов спал в своем кабинете в Адмиралтействе. Он в последний раз обдумал план будущих действий, прикинул, как лучше действовать и что говорить и, главное, когда следует вмешаться. Хотя он считал, что ему самому дадут возможность претворить свои задумки в жизнь.

Затем Кирилл переговорил по телефону с Царским Селом: офицеры Экипажа подтвердили готовность начать поход на Петроград в любое время. То же самое и с Балтийским флотом: Слащев вывел «на учения» корабли, на которых собрал самые спокойные и еще не успевшие разложиться от скуки и муштры команды. Маннергейм вовсю распоряжался в Гельсингфорсе, судя по телеграмме. Она пришла от некоего господина Карлтона господину Феоктистову, и в ней сообщалось об удачно провернутой сделке: таким образом барон дал знать, что гарнизон в его руках, а истребованные Маннергеймом румынские части вот-вот подойдут, дня через три-четыре. Жаль, что их было мало: всего тысяча офицеров и нижних чинов успевала к намеченному Сизовым сроку. Да и то — в разных составах. Но это уже было хоть что-то.

— Господи, если и не хочешь мне помогать — так хотя бы не мешай. — Кирилл отважился помолиться богу, чего, как ни силился он вспомнить, раньше никогда не делал. Советская закалка, чего уж тут…

Сизов-Романов в последний раз перечитал составленные им бумаги, которые должны были переменить ход вещей в предстоящую неделю. Спросите, как бумага может изменить историю? Кирилл при этой мысли осклабился и, вздохнув, прилег на диван, даже не сняв мундира. Сейчас — спать. А потом не будет времени даже на то, чтобы надеть одежду нормально…

Александр Иванович Гучков и «толстяк» Родзянко спорили по поводу предстоящих событий. О небольших волнениях им было известно, к этому все и шло, но председатель Думы боялся, что бунт может превратиться в целое восстание, а то и в революцию.

— Я вас уверяю, все будет хорошо. За неделю вряд ли произойдет нечто экстраординарное, а в случае чего мы просто не допустим разрастания волнений во что-то большее. В столице у Протопопова достаточно сил, чтобы не допустить настоящей революции. Зато мы получим шанс надавить на царя и передать Кириллу Владимировичу диктаторские полномочия или хотя бы назначить новое правительство. А затем можно будет и убедить Николая в том, что сложившаяся обстановка требует его отречения. Наши друзья в Ставке и на фронтах готовы оказать посильную помощь в положительном решении императора. Жаль только, что адмирала Колчака нельзя убедить. Подступались, но… там — глухой омут, — вздохнул Александр Иванович…

Наступило утро двадцать третьего февраля. Как потом скажет Шегловитов, председатель Государственного Совета, на одном полюсе собрались «паралитики власти», а на другом — «эпилептики революции». А посередине был весь русский народ…

Метелей и морозов, в отличие от прошлых дней, не было. Припекало солнышко, солнечные зайчики игрались на глади Невы и на мостовых, наводненных гуляющей публикой (то есть в большей части бездельниками) и рабочими, высыпавшими на демонстрацию под плакатами «Даешь хлеб!» (то есть теми, кто работать не хотел, найдя прекрасный для того повод).

— Эй, люди, да до чего ж страна дошла! До чего народ довели? Еды нету, хлеба нету, сахара нету, денег нету! Айда с нами! Айда требовать хлеб! Айда требовать отдых и деньги! — слышались крики агитаторов, несших плакаты и транспаранты.

К ним потихоньку присоединялись простые прохожие. Мелькали подростки, лихо сдвигавшие набок тужурки и кепки, некоторые особенно разбитного и бешеного вида люди. Кто-то из них кинул расшатавшийся камень из мостовой — прямо в витрину продуктового магазина. Еще не осели на земли осколки, как в лавку хлынул народ, хватавший еду. А булки и буханки падали на землю, втаптывались в снег и грязь. Кто-то из прохожих, вовремя спрятавшийся в переулке, подумал, что эти-то «бунтарики» точно не голодные: голодный еду портить не станет, не станет мешать хлеб со снегом.

— Долой буржуев, долой правительство, долой войну, долой! — уже кричали в толпе, хлынувшей по Пороховому шоссе, Императорскому проспекту и многим другим улицам из окраин к центру. А толпы все ширились и ширились, вбирая в себя хулиганье, праздных студентов и многих рабочих.

Кое-где затевались митинги. Какой-нибудь возомнивший себя великим оратором человек вещал слушавшим о том, что дальше так жить нельзя, что правительство ничего не хочет и не может сделать, что царь молчит, что есть нечего. Иногда таких вот краснобаев брала под руки полиция, но тогда толпа просто уходила на другие места, и там все начиналось по новой…