Керенский посетил Протопопова практически сразу после назначения министром. Александр Дмитриевич встретил своего земляка облаченным в жандармский мундир. Форма невероятно ему шла, делала его весьма импозантным и эффектным, но никто не мог понять, зачем же Протопопов ее надел.
Затем Керенский обратил внимание на письменный стол, а точнее, его левый угол. Там, в рамке, находилась репродукция картины Гвидо, на которой автор запечатлел лицо Христа. Если смотреть издалека на изображение, то глаза казались закрытыми, если подойти ближе — можно было явственно понять, что веки подняты.
Протопопов бросил взгляд на Керенского, улыбнулся и отметил:
— Я вижу, вы удивлены, не правда ли? Вы так пристально рассматривали Его. Я никогда не расстаюсь с Ним, и, когда нужно принять какое-то решение, Он указывает мне правильный путь.
Этот разговор и то, что, как чувствовал лидер фракции трудовиков, происходило, Керенский назвал странным и необъяснимым. Протопопов говорил что-то еще, однако Александр Федорович совершенно его не слушал. Он был ошеломлен, думал, сумасшедший ли новоиспеченный министр внутренних дел или просто притворяется, желая поиграть с Керенским.
Министр все излагал и излагал планы спасения России и сплочения ее народа, однако Александр Федорович более не обращал на его слова особого внимания. Откланявшись, перебив Протопопова на середине фразы, стремглав помчался в Таврический дворец, в кабинет Родзянко. Там как раз собралось несколько депутатов Думы.
— Да он сумасшедший, господа! — почти что кричал Керенский, вбегая в кабинет.
— Кто сумасшедший? — переспросил Родзянко, опешивший от такого своеобразного начала разговора.
И Керенский пересказал все, чему был свидетелем в кабинете нового министра внутренних дел. Едва Александр Федорович дошел до описания жандармского мундира Протопопова, представителя трудовиков перебил Родзянко.
— Александр Федорович, можете не продолжать! — рассмеялся Родзянко. — Он в Думе в таком виде уже появлялся, точь-в-точь, как вы и описали!
А еще председатель Думы поведал историю назначения Протопопова на место министра. Летом тысяча девятьсот шестнадцатого в Париж, Рим и Лондон совершила поездку парламентская депутация некоторых членов Государственного совета и Думы. Целью, конечно же, было упрочение связей и сближение с союзниками. Протопопова назначили главой делегации, и со своей ролью он справился блестяще.
На обратном пути делегация остановилась на несколько дней в Стокгольме. И там будущий министр внутренних дел встретился с советником германского посольства, банкиром Варбургом. А тот, в свою очередь, являлся другом посла Германии в Швеции Люциуса, занимавшегося вопросами пораженческой пропаганды, и заведовал разведывательной работой в России. После известия об этой встрече в России и Думе поднялась огромная буря возмущения. Это дело навсегда омрачило репутацию Протопопова, хотя тот и старался доказать, что провел встречу далеко не по своей инициативе. Никто ему не верил. И все указывали на императора как на автора этой идеи…
— Однако извольте сказать, каким образом, Александр Федорович? — встрял в разговор Львов. Похоже, он оказался выразителем мыслей остальных собравшихся на квартире Керенского. — Каким образом можно будет вывести народ на улицы, чтобы правительство при этом не предприняло никаких ответных шагов?
— Наоборот, Георгий Евгеньевич, нам и надо, чтобы правительство дало указание предпринять какие-либо шаги, направленные на замирение трудового народа. Тогда-то наши друзья, — Керенский кивнул в сторону одного из «братьев», на котором очень хорошо смотрелся бы полицейский мундир, — тогда-то наши друзья и вступят в дело. Поднимется буря народного гнева и негодования, как было после Кровавого воскресенья, но у властей больше не будет сил подавить волнения.
— Объяснитесь, Александр Федорович, прошу вас. — Львов напрягся, кулак сжался еще сильнее. — Если, конечно, это не повредит нашему делу.
— Все просто, дорогой Георгий Евгеньевич. Сперва рабочие выйдут на манифестации. Я думаю, примерно через неделю или дней десять после нашего разговора. Начало этому уже положено. Но, к сожалению… — Александр Федорович сделал упор на последнем слове, едва-едва улыбнувшись уголками своих узких губ. Выглядело это, надо признаться, жутковато. — К сожалению, эти действия не получат ощутимой поддержки в Думе. Режим воспользуется попыткой забастовки как предлогом усилить давление на рабочий народ и на опасные для него партии. Полиция ударит по рабочим комитетам. По строго определенным комитетам, чей список нами загодя составлен для подобных случаев. И я не сомневаюсь, что в этот список попали практически все комитеты, что радеют за продолжение войны до победного конца и удержание пролетариата от стачек и манифестаций. Конечно же, брожение будет еще нарастать, и у нас будет возможность начать более активную деятельность. Наши братья и сестры готовы принять участие в реализации планов ложи. Уверен, что еще не более месяца — и гниль навсегда будет вырезана из плоти страны, а над нашим излечившимся отечеством воссияет солнце свободы, равенства и братства!
Собравшиеся с замиранием сердца слушали речь Керенского. Александр Федорович чувствовал себя на вершине мира. Однажды такое же чувство уже посещало Керенского… Ему вспомнилась его первая политическая речь так ярко, словно это было лишь вчера.
Огромная, казавшаяся тогда Саше Керенскому многотысячной, толпа скопилась у центрального входа, заполнила лестницу, коридоры.
Один из студентов второго курса в каком-то неожиданном, удивительном порыве взбежал по лестнице наверх и разразился пламенной, страстной, потрясающей речью, призывая студентов помочь народным массам, их соотечественникам, в извечной борьбе за свободу от гнета и тирании. Саше Керенскому (а именно он был тем студентом-второкурсником) долго рукоплескали студенты…
А назавтра его вызвали к ректору. Благодаря безупречной репутации и в особенности личности, авторитету и заслугам отца Сашу Керенского оставили в университете. Но — «сослали» в отпуск к семье. Тогда юный бунтарь невероятно гордился этим — ровно до того момента, как прибыл домой. Отец Саши был невероятно расстроен выходкой сына. Федор Керенский легко доказал, что бунтарю вряд ли полностью известно положение народа, его проблемы, чаяния, желания. А чтобы сделать что-либо полезное для страны, надо прилежно учиться, стремиться к знаниям, к труду — а не к бунтарству и позерству. Саша легко согласился с этими доводами, начав твердить, что мало знает русский народ с его сермяжной правдой… К сожалению, он так никогда до конца и не узнал своего народа и его повседневной жизни. Но главное — не мог полностью разобраться в условиях «обстановки канатоходца», когда судьба режима висит на волоске…
— Итак, Александр Федорович, — Львов продолжал разговаривать с Керенским далеко за полночь, когда «братья» и «сестры» уже разошлись, — сегодня, похоже, произошел знаменательный разговор, не правда ли?
— Все так, Георгий Евгеньевич! Но надо еще очень много сделать, прежде чем то, о чем мы говорили этой ночью, претворится в жизнь. Могу заверить, что примерно то же самое обсуждается и в других ложах. Мы все готовимся сделать последний, решительный шаг на пути к преобразованию нашей страны. Россия заслуживает демократию, правление народа, а не только одного маленького, недоразвитого класса, будь то аристократия или пролетариат. Пусть марксисты утверждают что угодно, но как может жалкая горстка рабочих управлять всем трудовым населением? А еще есть же и интеллигенция, и дворянство, и буржуазия! Решительная глупость — стараться привнести идеи марксистов в Россию, на совершенно не подходящую для этого почву.
— Ах, Александр Федорович, увольте меня от проповедования идей этих циммервальдцев-пораженцев! Земгор и так полнится шепотками о возможности сепаратного мира…
— Никакого сепаратного мира, ни при каких условиях! — Керенский, похоже, снова входил в демагогический угар. — Мы закончим войну, унесшую столько жизней нашего народа, и закончим победой! Но, к сожалению, при сегодняшнем режиме добиться этого невозможно. Да, невероятно опасно устраивать революцию во время войны, она может и навредить. Но мы, объединенные великой целью, не допустим вреда России, я обещаю это, Георгий Евгеньевич.
