– А вот и врёшь всё, сука лагерная! – взревел лейтенант. – Те ребята все партейные были, не могли они беглого зэка пригреть! Расстрелять – могли. Даже обязаны были, потому как дело у них было – секретности особой. Но накормить, в разнорабочие определить – нет, не могли. Правду говори, гадёныш, пришибу!

– Отставить! – распорядился Ник.

А Банкин опять свои густые брови нахмурил и голосом Ленина объяснил лейтенанту:

– Видите ли, уважаемый, не тот нервничает, кто по столу пальцами барабанит. А тот, кого этот стук раздражает сильно. Понятно? Ясна вам такая сентенция, голубчик мой?

Лейтенант только головой старательно закивал, что тот болванчик китайский.

Сомов, дождавшись от Ника разрешительного жеста, продолжил:

– Хорошо мы с теми мужиками жили, компанейски. Работы, правда, много было, да ничего – человек быстро к работе привыкает. В начале октября я от буровой отошёл на пару-тройку километров – брусники набрать. Она хоть и помороженная уже была, но ничего, с кипятком – в самый раз. Собираю, вдруг – выстрелы со стороны буровой. Чуть погодя – ещё. Затаился я в ёлочках-кустиках, почуяло сердце беду. Через часок мимо меня четверо протопали. Все в каких-то робах пятнистых, сапогах высоких со шнуровкой – первый раз такую обувку видел. И говорят не по-нашенски, по-заграничному насквозь.

– Опять врёшь! – не утерпел лейтенант. – Откуда здесь иностранцам взяться? Да я тебя сейчас… – и осёкся под хмурым взглядом Банкина.

– А на каком языке говорили те четверо? – поинтересовался Ник.

– Дык, откуда же я знаю? – удивился Сомов. – Мы языкам не обучены, гимназиев не посещали.

Ник выдал несколько фраз по-английски, первое, что в голову пришло.

– Не, – завертел головой Сомов. – Совсем непохоже.

Ник повторил то же самое – уже по-немецки.

– Точно, точно, – обрадовался Сомов. – Так они и говорили между собой: «Раухен ферботен, найн, бите».

Ник переглянулся с Сизым: опаньки, как оно вытанцовывается.

– Ну, так вот, – возобновил своё повествование Сомов. – Полежал я ещё некоторое время в тех кустиках. А как же иначе? Надо же было выждать. Лежу это я и вдруг запах чувствую. Пахнет палёным, противно так. А ветерок-то со стороны буровой был, тут я и смекнул, что плохо оно всё. Пошёл туда, а там пламя уже догорает, головёшки одни. Но общую картину можно понять: постреляли эти пятнистые всех моих товарищей, потом внутри копра бурового тела сложили, всё горючкой залили и подожгли. Предварительно и всё оборудование поуродовали, порушили. Вот, милостивцы, и всё. Потом суток через трое парашютистов, наших, конечно же, с самолёта выбросили. Они меня и арестовали. А я и не пытался убежать. Опять же, куда? В тундру, чтобы те пятнистые поубивали?

– Врёт он всё, – хмуро подытожил лейтенант. – Сам и поубивал всех, из-за съестного. А потом и поджёг, заметая следы…. У-у, будь моя воля, расстрелял бы!

– Ладно, – вмешался Сизый. – Расстрелять его всегда успеем. Ты, Сом, мне вот что скажи. Не было ли в этих иностранных стрелках странностей каких? Может, вели себя как-то неправильно? Ты же в законе, такие вещи сразу просекать должен.

Заёрзал Сомов на табурете, словно смущаясь чего-то, наконец, выдавил из себя:

– Дык, понимаешь, мне тут одна мысля покою не даёт. Ещё тогда мне показалось, что они очень уж громко между собой разговаривали, словно для меня специально. Будто заметили меня, но убивать не стали, чтобы я потом про них всем рассказывал. Может быть такое?

На этом беседу с Сомовым и закончили. Отправили обратно в камеру, пообещав разобраться во всём, если что – посодействовать смягчению участи.

Вернулся лейтенант, Сомова отконвоировав, объявил:

– Ко второму-то ножками придётся пройтись, он буйным иногда бывает, поэтому предосторожность соблюдать приходится.

Прошлись: камера была на две части разделена, перед решёткой стояли стулья для посетителей, за решёткой на койке человек сидел. Совсем обычный – длинноногий юнец с прыщавой физиономией и причесоном под полубокс.

Стенки в камере рисунками были завешаны, на всех рисунках – подснежники изображены: простым карандашом и красками акварельными, поодиночке и многочисленными группами.

– Вот, – лейтенант доложил. – Уже несколько месяцев цветочки рисует. Что, интересно, дальше-то делать станет? Его, кстати, Пашкой кличут, по фамилии Мымрин.

А юнец на лейтенанта посмотрел и продекламировал, серьёзно так, с выражением:

– Во дела! – удивился лейтенант. – Не иначе, это ваше появление так на него повлияло, раньше он стишками не баловался.

– Здравствуйте, Паша, – начал, как было заранее оговорено, Банкин. – Красивые у тебя цветочки получаются, душевные. Весну, наверно, любишь?

– Люблю, – покладисто согласился душевнобольной. – Холодно там очень было, на Белой. Это река такая в высоких сопках. Февраль уже кончался. Ужасно холодно было: минус тридцать пять, минус сорок. Снегом всё завалило, метра на два. Так весны хотелось! Так хотелось…. Подснежники каждую ночь начали сниться. А тут ещё этот появился, Чёрный…, – юноша замолчал, пугливо озираясь по сторонам.

– Чёрный – он кто? Какой из себя? – осторожно поинтересовался Ник.

– Кто? Не знаю. Какой из себя? Чёрный, страшный, большой очень. Ещё воняет от него тухлятиной. Как завоняло, значит и он где-то рядом. Оглянёшься по сторонам – вон, на вершине сопки сидит, на буровую пялится. Выстрелишь в его сторону, так, без прицела, испуга ради, – уходит. Медленно уходит, без испуга, не торопясь. – И добавил неожиданно: – А подснежники-то, они на крови растут. Гадкие цветы, со смертью дружат…

– Павлик, – неожиданно мягко проговорил лейтенант. – А ты нам расскажи, как ходил за подснежниками. Пожалуйста. Ну, расскажи!

Павлик громко пошмыгал носом, смачно сморкнулся в сторону и забубнил – нудно и монотонно, словно вызубренный урок докладывал:

– Подснежники опять всю ночь снились. Красивые такие! В книжке одной написано было, что их под снегом можно отыскать. Сказка, конечно. Но проверить-то надо? Взял совковую лопату, пошёл. Петька с Вованом меня отговаривали сперва, не пускали. А мне очень надо было. Плюнули они, отпустили. Отошёл я от копра бурового. На сколько? Да и не знаю совсем, не считал. Копал долго. Потом опять тухлятиной запахло. Да и Бог с ним, с этим Чёрным, думаю, плевать на него. Подснежников сейчас накопаю целую гору, он и исчезнет. Долго копал, до самой земли дошёл. Но нет там ничего, только трава жёлтая, пожухлая, прошлогодняя. Обманула та противная книга. Не буду больше ничего читать. Вернулся, а дверь в копёр буровой распахнута настежь. И никого внутри нет. Ни Вована, ни Петьки. Только головы их на столе стоят, и лужи крови кругом. А из тех луж – подснежники растут, тысячами. Ненавижу! – взвыл больной, вскочил на ноги и стал срывать со стен камеры свои рисунки. Из его глаз текли мелкие злые слёзы, на губах пузырилась голубоватая пена…

– Доктора, срочно! Доктора сюда! – прокричал лейтенант в открытую дверь, и уже Нику, спокойно: – Пойдёмте-ка отсюда. От Пашки толку сегодня уже не будет, да и ничего другого он не расскажет.

Вышли в коридор.

– Ну, товарищи подчинённые, какие мнения ваши будут по поводу всего услышанного? – спросил Ник.

Сизый с Банкиным переглянулись с пониманием. Банкин предложил, преданно глядя Нику в глаза:

– Командир, всё это обсудить требуется. Причём, желательно, не здесь. Размышления обстоятельные не выносят казённой обстановки. Надо бы интерьер сменить на нейтральный. Может, отпросимся у начальства? А? Тем более что капитан сам про какую-то общагу говорил…

Ник позвонил по местной телефонной линии Курчавому, коротко доложил о полученных результатах, попросил разрешения передислоцироваться в общежитие – для дальнейшего творческого обсуждения и работы с разными документами.