— Принес? — послышался из машины голос Каип Ияса.

— Что принес? — не понял Кайманов.

— Ай, Ёшка, почему спрашиваешь? Сам говорил, покурить принесешь.

Яков молча вернулся в дом, вынес лампочку с чубуком, которые настраивал для него Сеид-ага, передал Каип Иясу, повернулся к коменданту.

— Товарищ майор, этот старый змей, — кивнул он в сторону Сеида-ага, — умрет, ничего не скажет. Придется делать обыск.

О Мордовцеве он промолчал, хотя и был уверен, что Сеид-ага сказал правду. Сколько ни раздумывай, придется ехать за Флегонтом, приглашать на допросы мать.

Карачун, выйдя из машины, отдал какое-то приказание командиру резервного взвода. Ждали председателя аулсовета, чтобы начать обыск.

Каип Ияс, получив терьяк, да не какой-нибудь сырец, а настоящую, заправленную по всем правилам трубку, затянулся несколько раз, не удержался от восторженного восклицания:

— Ай, джанам, Кара-Куш! Это же настоящий ширя! Сам Ёшка Кара-Куш принес Каип Иясу ширя!..

Не слушая его, Яков пытливо осматривал двор: «Где искать упаковки? Где прячутся бандиты?»

— Думаешь, я не знаю, какой терьяк ты мне в гавахе давал? — продолжал Каип Ияс. — Маленький старшина Гали все рассказал. Каип Ияс, как узнал, сразу упал, встать не мог. А теперь сам Кара-Куш принес Каип Иясу ширя!

Старый терьякеш был в отличном расположении духа. Глаза его, обычно мутные, с желтоватыми белками, светились сейчас энергией и отвагой. Яков подошел к машине, миролюбиво сказал:

— Довольно болтать, Каип Ияс. Получил свой ширя — сиди смирно. Стрелять начнут, лезь под машину, а то как раз схватишь пулю.

— Я под машину? Ты думаешь, Каип Ияс боится пули? Каип Ияс ничего не боится. Самого Шарапхана не боится! Вот какой Каип Ияс.

При упоминании имени Шарапхана Кайманов пытливо посмотрел на терьякеша, но, убедившись, что у того уже «винт за винт заходит», только рукой махнул.

К окраине аула подъехал крытый брезентом грузовик. Из кузова стали выпрыгивать красноармейцы.

Пришел председатель аулсовета — молодой, быстрый в движениях туркмен.

— Может, сам скажешь, где упаковки? — подойдя к Сеиду-ага, спросил Карачун. — Ведь все равно найдем.

— Если у вас есть ордер на обыск, ищите, — зло ответил старик, глядя ненавидящими глазами на коменданта и красноармейцев.

Пограничники тщательно осмотрели дом и двор, но ни упаковок, ни банок с опием не нашли. Осталось осмотреть лишь сваленные во дворе дрова — корни саксаула и тери-скена.

— Разбирайте поленницу, — приказал Карачун. Пока искали в доме, старик был невозмутим, но, как только пограничники начали растаскивать дрова, не выдержал, с угрозой произнес:

— Ну, Ёшка, проклянешь тот день, когда тронул меня! Кровавыми слезами заплачешь...

Кайманов дословно перевел коменданту его слова.

В дровах нашли несколько бязевых мешочков, как видно сделанных из мужского белья, с одной стороны зашитых, с другой — завязанных тесемками. В каждом — около килограмма опия. Мешочки были сложены на плотно утрамбованной земле. Видно было, что трамбовали совсем недавно.

— Копайте здесь, — приказал Карачун красноармейцам. Через некоторое время из ямы извлекли замотанные в мешковину два небольших ящика с заплечными ремнями. Карачун приоткрыл один из них. Тускло блеснула металлическая панель с тонкими стрелками на круглых приборах.

— Радиостанция? Кому? — обернувшись к неподвижно сидевшему у стены Сеиду-ага, спросил комендант.

— Твой Кара-Куш знает, — криво усмехаясь, ответил старик.

— Говорит, что я знаю, — перевел Яков.

— Мордовцеву? — Федор вскинул брови. — А почему ты об этом должен знать?..

То ли от усталости, то ли от нового приступа малярии Яков почувствовал себя совсем плохо. Придерживаясь за стенку дувала, он побрел в сторону от двора, в котором все еще продолжался обыск. В глазах потемнело, тошнота хватала за горло, начиналась рвота. Добравшись до сарая соседнего двора, он прислонился лбом к стене, изо всех сил цепляясь скрюченными пальцами за низкую глинобитную крышу, боясь, что вот-вот свалится.

— Плохо тебе?

С трудом понял, что вслед за ним пришел Карачун.

— Пройдет...

Карачун помолчал, дожидаясь, пока Кайманов преодолеет слабость.

— Закончим здесь, поедем Флегонта брать, товарищ майор, — сказал наконец Яков, тяжело дыша, чувствуя острый запах овечьего хлева, трав и просушивавшегося неподалеку кизяка.

Где-то совсем рядом послышался детский голос:

— Яш-улы, а яш-улы, послушайте, что я вам скажу. Подойдите сюда.

Кайманов скосил глаза, увидел девочку лет десяти, выглядывавшую из виноградника. Карачун подошел.

— Яш-улы, кого вы ищете, там, где голубая калитка, — сказала девочка и тут же исчезла.

Кайманов перевел Карачуну ее слова. Усилием воли он преодолел слабость, оторвался наконец от спасительной крыши.

Карачун вернулся во двор Сеида-ага, позвал председателя аулсовета. Возвратился и Яков. Ему почему-то вспомнился вопрос Светланы, бывал ли он в театре? Подумал: «Здесь, в ауле Эрик-Кала, театр получился на славу. Только спектакль разыгран еще не до конца. Если девочка сказала правду, в доме с голубой калиткой — Шарапхан со своими дружками... Будут отстреливаться...»

Просторный двор обнесен высоким дувалом. Вход — единственная калитка, окрашенная в голубой цвет. В стене дувала пролом.

Уже стемнело, когда Карачун, Кайманов, председатель аулсовета и красноармейцы-пограничники Скрипченко и Ложкин подошли к голубой калитке.

— Скрипченко, на крышу кибитки! — распорядился Карачун. — Ложкин, к пролому!

Карачун, Кайманов и председатель аулсовета вошли во двор. В дальнем его углу — мазанка. Дверь заперта большим замком. Рядом сарай-кладовая. Тоже под замком.

У входной двустворчатой двери кибитки их встретила седая женщина.

— Пусть выйдет хозяин! — перевел ей Яков распоряжение Карачуна.

— Хозяина нет дома!

— Открывайте кибитку...

— Ключа нет, в кармане у хозяина.

— Значит, гости здесь, — вполголоса сказал Карачун. — Скрипченко, возьми под прицел вон ту мазанку! — крикнул он сидевшему на крыше пограничнику. — Пропустите нас, баджи.

Из-за спины старухи появилась девушка лет семнадцати.

— Ай, яш-улы, — певуче произнесла она. — Мужчинам заходить нельзя: в кибитке рожает женщина.

— Посмотрим, какие там роды, — сказал Яков и толкнул створку двери. Они вошли в кибитку, быстро огляделись: справа железная печка, в углу расстелена кошма. На кошме — здоровенный мужчина восточного типа в черном тельпеке, с черной бородой.

— Откуда?

— Иду из аула Ак-Су в город.

— Документы.

Незнакомец, не спуская глаз с вошедших, запустил руку под кошму, будто за документами. И вдруг мгновенно вскочил, с ножом в руке бросился на Карачуна. Комендант вовремя подставил ногу, Кайманов ударил бандита маузером по голове. Все произошло в доли секунды.

— Вяжите ему руки! — приказал Карачун председателю аулсовета.

— Вох! Вох! — запричитала, опускаясь на пол в углу комнаты, женщина, хозяйка кибитки.

Под подушками в углу — груда одеял. Яков отбросил в сторону одно, другое... Под одеялами вдруг что-то зашевелилось, из-под них неожиданно выскочил второй главарь, плотный, рыжебородый, голубоглазый.

Не дав ему опомниться, Карачун наставил на него маузер. Яков быстро связал ему за спиной руки.

— Вох! Вох! — снова на всю кибитку запричитала женщина. Молодая туркменка молча следила за Каймановым и Карачуном черными ненавидящими глазами.

Карачун приказал вошедшему в кибитку красноармейцу охранять связанных бандитов и присмотреть за женщинами, вышел вместе с Яковом во двор.

— Выбивайте дверь в кладовку!

Под ударами прикладов дверь рухнула. Вслед за Ложкиным в кладовку вошли майор Карачун и Кайманов.

Возле стены на коврике — три чайника и три пиалы с недопитым зеленым чаем. Из-под мякины, что свалена в углу, торчит нога в шерстяном чулке. Чулок усеян мелкими репейками высокогорной травы кипиц, той самой, которая растет на границе только в районе заставы Большие Громки.