Яков откинул полотно палатки. Ольга, одетая, как одеваются в дорогу, стояла у входа. Она слышала весь разговор, но, ни слова не понимая по-курдски, не знала, о чем шла речь.

— Оля! — позвал Яков.

Она сделала движение навстречу ему, но тут же опустила руки. Обведенные темными кругами глаза ее не могли скрыть тоски и тревоги.

У Якова сжалось сердце. Он подошел к жене, привлек ее к себе, заметив, что Ольга сначала отстранилась от него, а потом припала к его груди и затряслась в прорвавшемся вдруг безудержном плаче.

— Ну что ты? Что ты? — пытался он ее успокоить, осторожно поглаживая по голове рукой, не отмытой еще от острого, с деготьком запаха поводьев. Ему хотелось увидеть ее глаза. Но Ольга еще крепче обхватила его шею, пряча лицо на груди, всхлипывая и вздыхая.

— Дымом-то как прокурился весь...

— С дороги я, Оля, — словно извиняясь, сказал Яков. — Небось пылью и потом, как от коня, разит.

Ольга подняла заплаканное лицо:

— Хуже, если бы от тебя духами пахло.

Яков наконец отстранил от себя жену, заглянул ей в лицо:

— Оля, скажи, кто приходил к тебе и что сказал?

— Откуда я знаю, Яша, кто он. Говорит, из поселка. Подошел и сказал: «Начальник по горам кочахчи ловит, а твой Ёшка у Светланы сидит... Опозорил он тебя. Уезжай лучше». Сказал и ушел.

Лицо Якова вспыхнуло. При тусклом свете коптилки он продолжал смотреть в заплаканные глаза Ольги.

— Но ты-то веришь, что был я не у Светланы, а на границе с начальником заставы?

Он не стал говорить, что был свидетелем боя пограничников с бандитами — боялся еще больше разволновать жену.

— Верю, Яша, только не уезжай больше.

Так вот какие слова говорил о нем «плохой человек». Кому-то с первого дня Яков помешал. Кому? Кто этот человек? И как быстро успел. Яков с Федором — на границу, он — сюда. Расчет точный: узнает Ольга «новость», сразу уедет, Яков — за ней. Вот и не будет на Даугане Якова Кайманова — сына расстрелянного беляками большевика.

У входа в палатку показалась улыбающаяся физиономия Барата, который, из любопытства конечно, слушал разговор Якова с Ольгой.

Яков махнул было ему рукой, чтобы убирался, но потом передумал и вышел к нему вместе с Ольгой.

— Оля, покажи место, где стоял этот человек.

— Я не помню, Яша, — начала было Ольга, но потом подвела Якова к погасшему кострищу, по обе стороны которого торчали колья с рогатульками, такими же, какими в детстве Яков и Барат ловили змей.

— Я обед готовила, а он подошел, вот здесь, — показала она в сторону промытой потоком ложбины.

Яков покачал головой: вся земля вокруг костра истоптана приходившими обедать рабочими, но в стороне, где начинался спуск к журчавшему по руслу ручью, Яков нашел ясно отпечатавшийся след на еще влажном после дождя, нанесенном сюда потоком песке. Тот ли это был след или не тот? Друг или враг оставил его? Ни Яков, ни Барат не знали. Но на всякий случай Яков тщательно изучил, запомнил его. Небольшая трещинка на пятке — шрам от лопнувшей кожи чарыка, стоптанный, повернутый несколько внутрь носок.

Яков перешел через промывину, увидел еще несколько следов, но не мог определить: те ли это следы дли совсем другие. Был бы здесь Амангельды или хотя бы Федор Карачун, они бы определили.

В детстве Яков и сам занимался следопытством. Но тогда следопытство его было игрой. Теперь, видно, придется изучать это дело всерьез.

Он вымылся в ручье, вошел в палатку, лег на кошму, где Ольга приготовила постель. Надо было все тщательно обдумать. Кому-то не понравился его приезд на Дауган, и он обязан найти этого человека. Но что это за человек? Где он таится?

Несмотря на усталость, Яков долго не мог уснуть. Перед глазами стояли выжженная солнцем котловина, перебегающие по ней пограничники, ящерицей скользнувший между камнями Аликпер. Наплывая на эту картину, все заслоняло багровое пятно на гимнастерке Шевченко, страшная пустота под фуражкой Бочарова.

Жестокий мир, жестокое время! Он, умеющий трудиться и любящий труд, должен не только мостить дорогу, рубить дрова, сеять, убирать хлеб, но и воевать, выслеживать врагов...

«Вот как они нас...» — все время слышался ему негромкий голос Карачуна, заглушавший тяжкие рыдания Аликпера, оплакивавшего своих погибших друзей, приехавших сюда из далекой России и Украины.

Будет ли он, Яков, таким же смелым и отважным, как Карачун, как Аликпер? Или не выдержит, спасует перед врагами?

Нет, не спасует! Не тот закал...

Дорога, поблескивая на солнце каменной чешуей, уползает в горы: то взбирается на склоны, то ныряет в темные сумрачные ущелья.

Идут по ней караваны верблюдов, грохочут коваными ободами фургоны, передвигаются вдоль обочин, как волнующийся живой палас[24], отары овец.

Но не только руку дружбы подает этой дорогой одно государство другому. По той же дороге всего несколько дней назад пограничники и жители поселков Дауган и Пертусу проводили в последний путь людей, погибших от руки бандита.

В горах часто гремят выстрелы, свистят пули, слышны топот ног, предсмертные хрипы и стоны раненых. От этого не уйдешь, не залезешь в гавах, не спрячешь голову под крыло. Это — жизнь, которая окружает Якова и долго еще будет окружать, пока пограничники не поймают последнего контрабандиста, последнего шпиона, но уничтожат последнюю пособническую базу.

Но поскольку дорога построена для торговли и добрых отношений с соседним государством, она всегда должна быть в порядке. Начнут ли таять снега, хлынет ли в горах ливень, вырвутся ли из ущелий селевые потоки — ремонтники начеку! Днем под палящим солнцем, ночью при луне, в любую непогоду они будут возить гравий, засыпать промоины, подрывать аммоналом скалы, тесать камень, класть подпорные стены, исправлять булыжное покрытие. Ни на один день не должно останавливаться движение. Дорога — не только великий путь из одной страны в другую, не только река, по которой текут грузы. Дорога вместе с тем — постоянное место работы многих сотен людей, она дает им хлеб и кров.

С детства Яков относился к дороге, как к живому существу. С малых лет присматривался к приемам работы опытного каменотеса — отца. Ущелье Сия-Зал, куда не попадает солнце, всегда причиняло отцу много беспокойства. Именно отсюда после каждого ливня несся главный поток, размывавший дорожное полотно...

Нагребая гравий, Яков с удивлением смотрел на огромные ноздреватые валуны, миллионы лет назад источенные морской водой. На откосах ущелий он угадывал то отпечаток гигантского пальца, то руки, а то и целой человеческой фигуры.

Когда-то здесь, на месте гор, было морское дно. Страшные подземные силы в тучах пепла с громом и пламенем вздыбили дно из пучины к небу, и море отступило, обнажив словно изрытые оспой подводные скалы.

Работая неподалеку от Якова, Барат насыпал совком-лопатой гравий в телегу. Кайманов с удовольствием окинул взглядом его крепкую фигуру, туго обтянутые синими домоткаными штанами икры, выгоревшую на солнце рубаху неопределенного цвета, линялый платок на голове. На поясе у Барата, в кожаных ножнах, неизменный нож-бичак с самодельной роговой ручкой.

— Барат, — позвал Яков. — Зачем Моисееву лапу целовал? Смотри, какая гора! Иди и целуй ее сколько хочешь!

Барат не ответил. С непривычной суровостью глянул на друга, вполголоса что-то пробормотал. От ругательств воздержался, чтобы не осквернять себя пустым богохульным разговором. Но Яков и не думал уняться. То ли оттого, что так ярко светило солнце, то ли оттого, что ладно работалось рядом с другом, его так и подмывало вывести Барата из терпения.

— Эй, Барат! — продолжая долбить киркой гравий, снова крикнул он. — Почему молчишь? Я тебе дело советую: иди целуй место, где Пей Муса Гамбар сидел.

— Ай, Ёшка, плохие слова говоришь! — сердито поблескивая глазами, огрызнулся Барат. — Никуда не пойду.