— А я знаю, кто ты, — храбро проговорила Катюшка, — ты мой папа.
Он вздохнул: «Даже собственные дети с трудом узнают».
— Я вот сейчас встану... — сказал он и не закончил фразу.
— Тебе вставать нельзя, — ответила дочка, нахмурив белесые бровки. — Вот я тебя полечу, тогда ты встанешь. Закрой глаза.
Он послушно закрыл глаза и почувствовал знакомое прикосновение прохладных ладошек, какое успокаивало его в тяжелые минуты бреда.
«Сильные без слабых не могут», — мысленно повторил он слова Ольги.
— Что с Аликпером, Оля? — снова обратился он к жене.
— Говорят, что операция прошла хорошо... Но пока ему тяжело, очень... — добавила она.
— Федор уехал?
— Вчера вечером...
— Значит, уехал... А я думал, может, еще зайдет. Что ж, напишем ему письмо: «Мол, отмахался от костлявой, скоро опять на границу, бандитов ловить».
— Где уж тебе бандитов ловить? Хоть на ноги встань, — заметила Ольга.
— На ноги встану. Валяться не собираюсь. Ну-ка, смотри...
Он снова стал сжимать и разжимать кулаки. Ему казалось, что делает это с силой. На самом деле, едва сводил и разводил пальцы.
Вошел врач. Ольга и Гришатка с Катюшей попрощались, на цыпочках удалились...
Какой сегодня день? Ольга сказала, что проболел он больше месяца. Подняться на ноги будет нелегко. Но он должен подняться как можно скорее. Чего-чего, а воли у него хватит. Раз... два... три... четыре... Пока что он может только сжимать и разжимать пальцы. Но добьется, что его измотанное болезнью и ранением тело снова станет таким, каким было, когда он корчевал пни.
Его внимание привлекло легкое движение у окна. Он открыл глаза и увидел заглядывавшего в окно чернобородого, на зависть здорового и крепкого Барата.
— Ай, Ёшка! Молодец, что не помирал! — радостно зашептал Барат, воровато оглядываясь по сторонам. Он тут же поднялся на цоколь дома, до пояса свесился в палату.
— Доктор говорит, нельзя с Ёшкой разговаривать. Как нельзя? Барат еще ни одного слова другу не сказал. Скажи, дорогой, можешь ты меня слушать или нет?
— Могу, сам видишь...
— Ай, алла! Какой глупый доктор! Барат ему говорит: «Ёшке разговор с другом — лучше лекарства». Не верит! Какая у нас новость, Ёшка! Федор Карачун велел Каип Ияса на мусульманском кладбище Даугана похоронить. Построил красноармейцев, три раза стреляли вверх. Про это все в поселке только и говорят. Жил, говорят, Каип Ияс как собака, умер как человек...
Якову жалко стало Каип Ияса. Он привык к этому никчемному, но, казалось, неистребимому оптимисту, человеку трагической судьбы. Сколько раз миновали его пули пограничников, а настигла пуля своего же главаря. Яков припомнил все свои встречи с незадачливым кочахчи. Как живой встал перед ним Каип Ияс в последние минуты жизни, когда словно из души выплеснулся у него бунт против своих притеснителей. Каип Ияс знал, что идет на смерть, что Шарапхан не промахнется, и все-таки не побоялся в последний раз плюнуть на своего исконного врага...
Барат, воспользовавшись паузой, сел на подоконник, ловко перекинул через него короткие сильные ноги, мягко спрыгнул в палату и уселся по-восточному в углу у двери так, чтобы, если кто заглянет в палату, не мог его увидеть.
— Где Шарапхан? — спросил Яков.
— Ай, Ёшка, как не знаешь? В тюремной больнице Шарапхан. Вылечат, к Сарматскому на допрос поведут. Сарматский на двух сторонах бумажки Шарапхану вопросы написал. Шарапхану много-много отвечать надо.
— Ты-то откуда знаешь, что на двух сторонах?
— Барат все знает. Только Ёшка говорить не дает.
Он обиженно замолчал. Со двора госпиталя доносился стрекот кузнечиков. В коридоре слышались шаги сиделок и сестер, но в палату никто не заходил. Якова осенило.
— Слушай, Барат, — горячо заговорил он. — Сделай для меня одно дело. На Даугане под крыльцом дома, где мы жили, лежат костыли, те, что ты мне смастерил. Принеси их мне, но только так, чтобы никто не видел. Я начну потихоньку по палате ходить, скорей разомнусь.
— Ай, Ёшка, конечно принесу! Отдыхай, дорогой, завтра будут тебе костыли.
Барат встал, перемахнул через подоконник. Уже с улицы еще раз заглянул в палату, ободряюще подмигнул и скрылся в кустах.
Оставшись один, Яков стал год за годом вспоминать свою жизнь. Как бы говорили о нем люди, если бы прямо отсюда, из госпиталя, увезли его на кладбище? Все ли помянули бы его добрым словом? Далеко не все. За кордоном и сейчас немало таких, кто готов перегрызть ему глотку. Лозовой говорил правду: в этой смертельной игре, как на шахматной доске, нет сильных и слабых фигур. Каждая пешка может стать ферзем. Кто мог предположить, что в самый острый момент дом, в котором укрылись бандиты, покажет туркменская девочка? Можно ли было заранее знать, что в многолетней охоте на матерого бандита Шарапхана такую роль сыграет терьякеш Каип Ияс? Ничто не проходит бесследно — ни добро, ни зло. Все остается в человеке. И сам он, Яков, сейчас уже не такой, каким был полгода назад, совсем не такой, каким приехал на границу. Что тому причина? Лозовой? Карачун? Ольга? Светлана? Барат? А может, та незнакомая туркменская девочка, которая указала на дом с голубой калиткой? Или знаменитый своей живучестью кочахчи, торговец спичками, терьякеш Каип Ияс?
Ночью в окно палаты смотрели сквозь листву тутовника крупные южные звезды. Они ярко сияли на бархатисто-черном небе, прятались в шевелившихся от легкого ветра листьях. Ночью думается легче: тихо, прохладно. Несколько раз Яков принимался за свою гимнастику: сжимал и разжимал кисти рук, напрягал то икры, то бедра, то ступни, то шею. Это занятие настолько утомило его, что он, вконец обессиленный, забылся тяжелым сном.
Проснулся, когда солнце стояло уже высоко. В кустах сирени под окном пели и щебетали птицы. Он открыл глаза, увидел в проеме окна вороватую физиономию Барата. Сначала тот просунул в палату костыли, потом забрался сам.
— Ай, салям, Ёшка! Только сейчас заходил к тебе доктор, посмотрел, ты спишь, говорит сестре: «Не надо его будить». Смотри, дорогой, костыли я тебе еще лучше сделал. Так. Вставай, держись за меня... Якши... Подпирайся костылем... Бик якши... Раньше ты, Ёшка, ой, какой тяжелый был, а теперь ничего, легче стал... Ходи, дорогой, ходи. Сразу шибко нельзя... Давай тихонько...
Счастливый Яков, едва переставляя непослушные, словно ватные ноги, сделал несколько шагов по комнате, буквально повис на Барате. Вдруг почувствовал, что в груди у него словно что-то прорвалось. Страшное головокружение до темноты в глазах закачало комнату. С тяжелым стоном он стал скользить вниз. На губах появилась розоватая пена.
— Ай, Ёшка-джан! Ай, дорогой! Ав-ва-ва-ва-ва! — во все горло завопил Барат, распахнув дверь, призывая на помощь.
По коридору уже кто-то бежал, слышались возбужденные голоса.
— Что случилось? Как ты сюда попал? — донесся до Якова голос врача.
— Ай, доктор, лечи скорее, друг помирает! — еще громче завопил Барат.
Едва увидев лежавшего навзничь Якова, самодельные костыли, валявшиеся в стороне, доктор рассвирепел:
— Вон отсюда!
Барат схватился за рукоять бичака.
— Ты сам вон отсюда! Давай друга лечи. А то тебя сейчас резать будем!
— Вон! — вне себя от гнева снова закричал врач.
И тут не испытывавший особой боли, но чувствовавший сильное головокружение Яков увидел, как Барат, никогда ни перед кем не отступавший, с достоинством отступил. Ускоряя шаги, он прошел по коридору, скрылся за поворотом.
Санитары уложили больного на каталку. В горле у него что-то клокотало.
— В операционную! — сухо приказал врач.
На лицо легла марлевая повязка со знакомым приторным запахом хлороформа...
Лишь на следующий день очнулся он от прикосновения прохладных пальцев. Из-за недомогания не сразу понял, кто к нему подошел. Сначала показалось, что это вернулись Ольга с Катюшей и Гришаткой, но рука была не детская, хотя такая же мягкая и прохладная, как у Катюшки.
Он несколько минут лежал, не открывая глаз, чутко прислушиваясь к тому, что происходит в палате. Услышал подавленный вздох. Кто-то наклонился к нему. Он приоткрыл глаза, близко увидел чистый лоб, темную прядь волос, выбившуюся из-под косынки, озабоченный взгляд темных глаз.
