– Нас было три женщины постарше, кому за тридцать. И две молодые по восемнадцать лет под дровами. Такая шла фура дров, в середине выдолблено, дышали в щелку. И нам пришлось просидеть на корточках в темноте восемь суток с половиной. Мы заплатили по тысяче триста долларов каждая за эту перевозку двум мужчинам. Когда стоянки были, то некоторых женщин вмертвую вынимали, вытаскивали, те в отключке, мужчины раскачивали и прямо кидали на мягкие кочки в лесу, качали за руки и ноги. Я как увидела, испугалась! А оказалось, что нам еще везло. Я знала одних других двух женщин, они уже вернулись, второй раз ехали, так рассказывали – ну вы сидели в дровах, вам разве плохо? А нас, говорят, переправляли через границу в моторе…
– В моторе невозможно…
– А в ямке, рядом с мотором грузовика огромного, деревянную стеночку вставили, расширили немного под капотом пространство, так у одной такие ожоги на ногах образовались, ожоги такие, что шрамы на всю жизнь, а не кричала она потому, что сомлела сразу.
У Любы, комфортно путешествовавшей в дыре в дровах, были таблетки от кашля в сумке, их всем давала. Некоторых от недостатка воздуха от кашля рвало, а так все лежали тихо, чтоб не заслышали таможенники. Лежала Люба и слышала, то у одной, то у другой икота, сердечный приступ – сами синие, подбородок заострен, кожа голубая.
– Ну, еще приходилось защищать от шоферюг этих двух молоденьких. Мы их одних никуда не пускали. Те вообще могли изувечить, кому пожалуешься? У нас у всех, как посадка в фуру, мобилы поотбирали. И с домом запретили говорить. Вещей такусенький кулек, пара сменных трусов, и все. Но я им только батарею отдала. Им надо было, чтоб никто не мог звонить, ну я же и не могла звонить без батареи. Но мобильник я им не дала, сказала, телефон мне не на что будет купить, когда приеду. И мобильник остался у меня. Родные, семья не знали две недели, что со мной, жива ли. Кто из женщин отдал им мобильники, тем эти мужчины и не вернули мобильники в Италии.
Все страдают в дороге очень. Еле живые выходят в Италии. Кроме тех, которые нечестно едут.
– Нечестно в каком это смысле? – вяло отреагировал Виктор.
– Ну нечестно. Не понимаешь ты разве, что ль. Умеют они с нечестной силой. Договориться умеют. Вот ко мне тоже приходил договариваться, так я выгнала.
– Это как же, извините, не понимаю.
– Ну там парень молодой был, юркливый такой, глядел искоса. А когда я заснула, пришел договариваться. Только у него тогда ночью уже были клыки и рога небольшие, навалился и душит. Меня крест спас, а был крест деревянный и на проволоке, поэтому перевозчики не взяли мой крест, а золотые у женщин поотбирали. Я во сне за крест берусь, кричу: «Уходи!» Он и соскочил. И потом уж не во сне, а наяву на меня смотрел зло-зло, аж душа моя падала в печенки. Ну вот, я его прогнала. А были такие женщины, которые с ними соглашались договариваться. С нечестными. Когда я ездила в Румынию и в Польшу, перевозила товар, там у одной было такое везение, такое везение! При ни одном досмотре на ней ничего не находили никогда. А мы же знали, что у ней на каждой таможне товару с ней проходит несчитано, и между ног пакет целлофановый, в нем спирт. Спирт дорогой, так и под мышками и вокруг живота обвязывала она целлофаны, пузыри со спиртом. Всех нас тогда поостанавливали, такие таможенники там, просто лютые, поостанавливали всех, у меня мешок фасоли пятьдесят килограмм и мешок бабок тоже пятьдесят. Так на таможне на молдавской сказали, что фасоли нельзя возить, бабки можно.
– Бабки?
– Ну, по-итальянски noci.
– Это орехи грецкие?
– Ну да. А на польской все навыворот: туда бабки нельзя. Это они, понятно, денег хотели. В общем, тогда меня вернули, ну, я и поехала, на вокзале в хранении оставила, домой пошла сама ночью, пришла в семь утра, а Динар там с конатой в постели лежит. Вот какая у меня коната была…
– Это cognata?
– Жена брата мужнего. Меня картошку копать отсылал, сам с конатой в доме. В Воронежскую область на буряки, сам с конатой в доме. Мне же нечестный-то не помогал от всех неприятностей, как некоторым. А та женщина, что договаривалась, как таможенники зашли, наши все слышали, она тихо шепоточком говорила: Гриня, выйди! Вот этот-то ей Гриня-то выходил, нечистая сила то есть, и помогал с таможней договариваться. Ну, ты понял, кто Гриня-то? Ну ты понял теперь, нечестно работала, в паре работала!
…В общем, Виктор слушал дальше, с гринями или без гринь, эти женщины как-то додержались до леса в окрестностях Больцано. Там им дали денька три на поправку, а когда они смогли самостоятельно стоять и ходить, то обобранных, без вещей, выкинули из автобуса в Милане у Центрального вокзала.
– Как я приехала, только с моей деревни семьдесят шесть женщин стояло у Стационе Чентрале без работы. В первый день подошли к нам, спросили: вам негде спать? Добрые люди помогли, повели на стройку в заброшенные бараки около Ромоло. Билетов на метро не было, не на что купить, пешком шли. Это пять километров через Милан. А потом лучше еще повезло, мужчина подошел – а в возрасте мужчина, пожилой. Оказался приличным. Повел в типографию, тоже заброшенная, но пряменько у вокзала. А в бараках только доски, но мы на следующий день матрацы поподбирали на улице из мусора. Простыни нам давали в церквах. Питаться можно в каритасе, но не каждый день, они запоминают. Если в полицию забирали, это даже неплохо. Из полиции давали сухой паек, когда выпускали. И предписание, чтоб покинуть Италию в двадцать четыре часа. Предписаний этих у меня собралось двадцать девять. Но мне скоро удалось разжиться деньгами. Мне мужчины знакомые подарили. И купила себе первую работу…
Любу ввезли в начале лета. Мертвый сезон. В жару повышается старческая смертность, спрос на сиделок был вялый. Медсестры, учительницы, поварихи, бухгалтеры выстаивали на Центральном вокзале с рассвета до заката, ожидая предложений от итальянцев-нанимателей. Да их и сейчас несколько сотен там. В теплое время года моются в фонтанчиках, стригут друг друга на скамейках, выбирают друг у друга вшей.
Все это на виду у бегущих на поезда подтянутых менеджеров, шопингующих красоток, разноязыких туристов.
…Да, сказал себе Виктор, я в ту сторону обычно глаз не обращаю, проходя мимо привокзальной площади. Слышу гудение русской речи, украинской мовы, суржика. И тороплюсь выдуть этот гул из ушей, обогнуть, через минуту забыть, где прошел и что слышал… Женщины эти идут на тяжкий ручной труд в общем-то на любых условиях. Семьи на Украине кормить. А бывает, не кормить и не спасать от костлявой руки голода, а слать деньги на бетон и цемент, на керамогранит для парадного дома. Оставляют двухлетних детей. Нет еще статистики по выросшему без матерей потомству.
Надо исследовать, пару диссертаций защитить, мрачно думал уболтанный вконец Виктор.
…Ночевала Люба вместе с другими на брошенных стройках. Крысы были огромные, с кошку, в этих бараках. Попробовала подработать проституцией, но оказалось опасно – там сутенерами лихие хлопцы, румыны, молдаване, издевались по-всякому, хорошо хоть живую отпустили.
Первую работу когда купила, деньги взяли наперед. Одна женщина незнакомая подошла и говорит: едем со мной. Завезли, как ей кажется, в Пьяченцу. Привезли, сын бабы тут же по своим делам ушел, Люба подошла к окну, там пригорки только. Ни одной собаки. Слезы рекой льются: где я? Сразу в первый день с бабой оставили, а объяснений всех – тут газ зажигается, вот колонка, вот тут холодильник, а вот баба. Сколько будут платить, не говорили.
Баба и возьми, поганка такая, скоро умерла, недели через две, и они купили Любе в тот же день билет на поезд из Пьяченцы, посадили и ушли скорей. На деньги, что они дали, Люба кое-что купила из одежды и довольна была, было чем заплатить за новую работу. И ей, да, с октября сильно повезло. Купила работу на фису к деду.
– Фиса?
– Лавора фиса. Ну это когда в квартире в той же работаешь и день и ночь, казу отдельно снимать не надо, деньги не тратить. Ну вот и у бабушки у твоей Леры Григорьевны царствонебесно я же была на фисе, ты сам нанимал, итальянский хорошо вроде знаешь? Не знаешь разве этого слова?