Она вообще никогда ничего не говорит, если это не вписывается в ее глобальный план, и вытянуть из нее информацию невозможно, пока она сама не будет готова ее предложить, чего не случается в экстремальных ситуациях. Скрытность – ее способ существования. Люси гораздо комфортнее быть кем-то, чем собой. Так повелось с ранних лет. В секретности она черпает силу, риск и опасность дают ей энергию. Чем реальнее угроза, тем для нее лучше. Пока что она рассказала мне лишь о том, что странный механизм в квартире мертвеца – это забытая модель пэкбота, разработанного на деньги АПИ робота, предназначавшегося для эвакуации пострадавших с поля боя, этакий механический Мрачный Жнец[19]. Несколько лет назад я отчаянно боролась с этим бесчувственным и абсолютно неуместным чудовищем, но даже и сам любопытный факт присутствия РЭБПа в квартире мертвеца не объясняет загадочного поведения Люси.
Когда еще она пугала меня так сильно? Не просто пугала – такое случалось не раз, – но до такой степени, что я всерьез опасалась, как бы она не загремела в тюрьму? Пожалуй, лет семь или восемь назад, после возвращения из Польши, куда ее посылали с некой секретной миссией, связанной каким-то образом с Интерполом. Подробности этой операции до сих пор остаются неясными. Может быть, Люси и рассказала бы что-то, если бы я надавила посильнее, но давить я не хочу. Уж лучше пребывать в неведении. Мне вполне достаточно и того, что я знаю. Даже более чем достаточно. Я бы никогда не сказала этого, если бы дело касалось чувств Люси, ее здоровья или общего благополучия, потому что она бесконечно дорога мне. Но что касается некоторых загадочных аспектов ее образа жизни, это не будоражит моего любопытства. Ради ее блага, да и моего собственного тоже, я никогда не стану расспрашивать ее о некоторых деталях и подробностях. Есть истории, слушать которые мне совершенно не хочется.
В последний час полета моя племянница становилась все более озабоченной, нетерпеливой и бдительной. Причем ее бдительность обладала особыми свойствами. Бдительность – это то оружие, которое она вытаскивает, когда ощущает угрозу и переключается в особый режим, немного меня пугающий. В Оксфорде, штат Коннектикут, где мы останавливались для дозаправки, она ни на секунду не оставляла вертолет без присмотра. Лично проследив за заправкой с автоцистерны, Люси заставила меня стоять на холодном ветру, пока сама бегала в сервисный центр, чтобы расплатиться. Что касается Марино, то он права нести, как она выразилась, караульную службу не заслужил. По ее словам, когда они утром, по пути в Довер, заправлялись в Уилмингтоне, он так разболтался по телефону, что совсем забыл о безопасности и даже не замечал, что происходит у него под носом.
Наблюдая за ним из окна станции, она видела, как Марино расхаживает по площадке, прижав к уху телефон, жестикулируя и, несомненно, расписывая Бриггсу во всех подробностях, как человек, считавшийся мертвым и помещенный в холодильную камеру, вдруг оказался живым. За все время, докладывала мне Люси, Марино даже ни разу не посмотрел в сторону вертолета и не обратил внимания на другого пилота, который, подойдя к их машине, не только осмотрел ее, но и заглянул в кабину, а потом, присев, долго рассматривал систему ночного видения FLIR и поисковый прожектор «найтсан». Марино и в голову не пришло, что дверцы не заперты, что топливный бак открыт и что добраться до жизненно важных органов вертолета – трансмиссии, двигателя, редуктора – проще простого, нужно всего лишь нажать на защелки.
А дальше – еще проще. Немного воды в топливный бак, срыв пламени и самовыключение двигателя. Или можно добавить чего-то – дорожной пыли, масла или воды – в гидравлическую жидкость, и система управления выйдет из строя, как случается и с автомобилем, но только на вертолете все немного серьезнее, потому что под тобой две тысячи футов пустоты. Если же требуется устроить настоящий переполох, подсыпь чего-нибудь в гидравлическую жидкость и топливо, и тогда тебе гарантированы и отказ двигателя, и одновременный выход из строя гидравлики. Все это Люси описывала с жуткими подробностями, пока мы летели, отключив от связи Марино. Совсем плохо, объясняла она, если такое случится в темноте, когда вынужденная посадка становится очень нелегким делом. В таком случае пилоту остается только надеяться на то, что под ним нет ни деревьев, ни линии электропередачи, ни каких-либо других препятствий.
Больше всего, конечно, Люси боится взрывного устройства. Она просто одержима взрывчатыми веществами вообще и тем, как эти вещества используются и кто их использует против нас, включая правительство Соединенных Штатов, которое применит все, что потребуется, если это будет отвечать его интересам. Вот так я сидела и слушала, все глубже погружаясь в депрессию, пока моя племянница распиналась о том, как «элементарно» заложить бомбу, сунув ее под багаж или коврик сзади, чтобы взрывом уничтожило расположенный под задними сиденьями главный топливный бак. И вот тогда вертолет превращается в настоящий крематорий, закончила Люси, повернув ход моих мыслей к тому солдату в бронемашине и его несчастной матери, обвинявшей меня по телефону. На протяжении всего полета каждое описываемое племянницей несчастье отзывалось в моем воображении соответствующей ассоциацией, вызывало яркие примеры из моих прошлых дел. Я знаю, как люди умирают. Знаю, что случится со мной, если я умру.
Люси выключает дроссель, и, как только лопасти останавливаются, дверца автомобиля Бентона открывается. Свет внутри гаснет. Темно и в двух других внедорожниках. У полицейских и федеральных агентов, даже бывших, свои причуды. Они никогда не садятся спиной к дверце. Не любят пристегиваться ремнями безопасности. И предпочитают не включать внутреннее освещение в машине. Их приучили избегать засад и всего того, что может воспрепятствовать быстрому отступлению. Они стараются по возможности не становиться освещенными мишенями. И они всегда начеку, всегда настороженны, хотя и не так бдительны, как Люси в последние несколько часов.
Бентон подходит к посадочной площадке и ждет, сунув руки в карманы черного замшевого пальто, которое я подарила ему много лет назад на Рождество. Ветер треплет его седые волосы. Высокий и подтянутый, он стоит неподвижно на фоне разыгравшейся снежной ночи. Черты лица в неверных движениях тени и света кажутся особенно резкими. Каждый раз, когда мы встречаемся после долгого расставания, я смотрю на него, словно на незнакомца, и каждый раз меня влечет к нему с той же силой, что и тогда, в Вирджинии, когда я только-только получила должность и стала первой женщиной в Америке, возглавившей Службу судебно-медицинской экспертизы. А он в это время уже был легендой в ФБР, звездным профайлером и начальником того, что называлось тогда отделом поведенческих структур в Квантико. Он вошел в конференц-зал, и я вдруг разнервничалась и почувствовала себя очень неуверенно, хотя это и не имело никакого отношения к серийным убийствам, расследованием которых мы тогда занимались.
– Знаешь этого парня? – спрашивает Бентон, когда мы обнимаемся при встрече. Он легко касается губами моих губ, я ловлю лесной аромат лосьона и на мгновение прижимаюсь щекой к мягкой коже пальто.
Я смотрю на мужчину, только что вышедшего из седана, темно-синего или черного «бентли» с глухо ворчащим могучим двигателем. Высокий, грузный, с отвисшим подбородком и редеющими волосами, которые нещадно треплет ветер. На нем длинное пальто с высоко поднятым воротником, руки в перчатках. Вежливо остановившись в сторонке, он напоминает невозмутимого шофера лимузина. Похоже, его больше интересует Бентон.
– Должно быть, ждет кого-то еще, – говорю я.
Незнакомец смотрит на вертолет и снова на Бентона.
– Или что-то перепутал.
– Я могу вам помочь? – Бентон подходит к нему.
– Я ищу доктора Скарпетту.
– И зачем вы ищете доктора Скарпетту? – Тон у Бентона дружелюбный, но твердый, и раскрывать карты он не торопится.
