Чтобы придать своему роману нарочитой буржуазности, одним словом, чтобы, как всегда, нелепо выпендриться, я начну свое посвящение со старого анекдота.

Всем сильным, гордым и, простите меня, издатели, за нецензурную брань, ебанутым женщинам посвящаю!

Почти щенячью благодарность выражаю своим прототипам, чьи имена я предпочитаю оставить в своей телефонной книжке!

И конечно же спасибо папе за то, что не заставил маму родить меня обратно, и коробкам шоколадных конфет, что не дали выть на луну!

Стоя в «оскаровской» стойке и тряся гонораром, как статуэткой, вынуждена признать свою несамостоятельность и сказать «спасибо» Коле Алешину за своевременное опускание меня с небес на землю!

Целую в нос, кусаю нежно,

Маша Свешникова и ее продезинфицированная совесть

Телефон звонил не переставая. Хотя как ему перестать, если кнопка «выключить» не работала, и отрубить его можно было, только вынув блок питания. Мои руки слишком дрожали, чтобы произвести данную процедуру без ущерба для окружающей среды.

Звонили не те люди.

Мне нужен был один.

Позвонит до 15.00 — не зайду в этот кабинет.

Без пяти минут судное время.

Дурацкое это слово — аборт.

Как в песне про волны, которые бушуют и плещут и по неясным причинам «бьются о борт корабля». При чем тут дети, аисты и мужчины?

Я слышала о статистике абортов с тринадцати лет, но почему-то никогда не вписывала себя в группу риска…

Мама кричала в трубку, что кинула машину в центре и бежит ко мне на метро, просила перенести на час и еще подумать.

Мне казалось, что если очень сильно думать, то он обязательно перезвонит.

Выключен или недоступен. Потом автоответчик.

Рядом на столе лежал «Коммерсант» — в нем статья про отца моего ребенка.

Моего. Твоего.

Он ничей.

Его не будет.

Я повернула ручку кабинета.

Стоит ли рассказывать, с какой скоростью проносится жизненная история в такие моменты? Сколько-сколько воспоминаний в секунду?

Завтра Новый год.

Елки не будет, и ребенка… Ребенка тоже не будет.

Обратная перемотка на полгода.

— Выключи, пожалуйста, микрофон или говори тише. Женька спит, а если она узнает, что мы с тобой снова ночами трещим, от меня уйдет, — умудрялся кричать шепотом Друг из Бронкса в телефонную трубку.

— Саш, ну как можно ревновать к лучшему другу, который живет за тысячу километров? Смешно, ей-богу.

— Когда-нибудь и ты влюбишься…

Он рвал правду в клочья на корню беседы.

— Хватит с меня неприятностей за последние пару недель. Никаких влюбленностей!

Меня и сотни таких же неудавшихся эмигрантов, как я, приглашали посетить салон самолета и отправиться восвояси на родину.

Я шла с великим творением человечества — Blackberry,[2] куда загрузила не менее могучее изобретение — skype и за полцены осуществляла разговор Лондона с Москвой. Я наполовину еврейка — и потому считаю, что платить один доллар восемьдесят четыре цента за шестьдесят секунд — роскошь для меня пока непозволительная.

— Ты что, встречаешь кого-то в аэропорту? Кто на этот раз прилетает и экономит на отеле? — Сашка ожидал услышать очередное незнакомое мужское имя.

— Я. Экономить буду дома. Саш, я возвращаюсь!

Проснулась его Женька и начала бубнить, что он ее в грош не ставит.

— Как возвращаешься? Ты же не планировала? — Я не услышала особого восторга в его словах.

— А ты планировал не заводить серьезных отношений и жениться на мне, когда мы оба отчаемся.

— Так я и не нарушал обещанного.

Врун.

Я не умею сообщать людям о смерти — это как требовать к себе жалости, ну что изменила бы фраза «Саш, у меня умер отец»?

Вы когда-нибудь возвращались туда, откуда мечтали выбраться и, что самое интересное, выбрались? И когда прошли зону языковой турбулентности, настроили планов и раскатали губу, оказывались у разбитого корыта?

Знаете, если самолет разобьется — я не удивлюсь. Ни капельки. С моим сегодняшним везением я смогла бы потопить ни один «Титаник».

Самое странное для человека — осознавать, что он ОДИН из миллионов, из тысяч миллионов, миллиардов. Уникален. Один на свете. ОДИНОК. Не верите — проведите более получаса в зале ожидания. Перед тем как отправиться в небо.

Дедушка сказал, что Бог на небе не прописан, потом умер.

Отец подтвердил оба факта.

Мама же утверждает, что была там и видела свое тело, врачей, больничную палату и утку с кровью со стороны.

Кому верить?

Ну не гидрометеобюро же??!

Видимо, потому мои родители и развелись. Как всегда, не сошлись во мнениях, налево или направо пойти, что и где есть, и главное, как меня назвать.

Папа давил на Иру, мама — на Марину, как вышла Маша, никто не понял, даже бабушка, написавшая на всех бумажках, положенных в шапку, «Анна».

С мамиными взглядами на жизнь спорили всю дорогу, а особенно с ее полетами к Богу, о которых она рассказывала на каждом семейном собрании (видимо, поэтому вся эта семья и разбежалась по разным континентам, а отец решил перестраховаться и забраться так далеко, чтобы точно никто не достал). Никто не верил маме, кроме бабушки — матери моего отца, как так получилось, я думаю, не понял даже тот, к которому они летали.