— Ну... — сказала я, чтобы его как-то подбодрить. — О музыке? О их личной жизни? Может, сплетни какие-нибудь? Может, они наркотиками балуются?

— Ты что! — испугался редактор. — Какие наркотики! У нас медицинское издание!

— Ну, может, они чем-нибудь больны.

— Вот это хорошо! — обрадовался редактор. — Как мне самому в голову не пришло! Обязательно узнай, кто у них там чем болен! Шикарный получится материал! Просто шикарный!

— А как я пройду? — спросила я. — По пригласительному?

— Ровно в шесть в бюро пропусков будет лежать пропуск на твою фамилию.

Ровно в шесть я стояла в бюро пропусков. Вернее, висела. Впечатление было такое, что на концерт группы «Бонч-Бруевич в Разливе» не продано ни одного билета и все шесть тысяч человек, которые должны вечером заполнить зал, помещаются сейчас в бюро пропусков общей площадью четыре квадратных метра. Атмосфера в бюро сложилась теплая и доверительная. Меня, например, поддерживали с обеих сторон два дюжих молодца с татуировками на голых черепах.

— Не трусь, девушка! — сказали они и дохнули на меня крепким коньячным раствором. — Мы тебя не уроним!

И обещание сдержали.

Мы стояли насмерть. Прошло сорок минут, а мы продолжали стоять. Окошко время от времени открывалось, оттуда высовывался мясистый нос в треснувших очках и выкрикивал какую-нибудь фамилию. Наших фамилий никто не выкрикивал, и мы уже начали грустить. Я даже предложила молодым людям поднести меня поближе к окошку, чтобы узнать, в чем, собственно, дело. Они попытались. Только ничего у них не вышло. Те, впереди, тоже стояли насмерть.

Поодаль у дверей топталась группка женщин средних лет казахской национальности. Вели себя скромно, вперед не лезли, локтями не толкались, только все время что-то кричали в мобильный телефон. Судя по интонации, тоже хотели пропуск. Вдруг произошло какое-то движение, и в дверях появилась еще одна женщина казахской национальности и весьма энергичной наружности. У женщины были маленькие глазки и большие скулы. Знаете, есть такие лица — с какой точки ни взгляни, профиля не увидишь.

— Гульжан! — заорала женщина. — Вперед!

Гульжан выдвинулась вперед.

— Вы что, с ума сошли? Вы что тут стоите? — не унималась женщина. — Где пропуска?

— Нет пропусков! — крикнула Гульжан. — Не дали пропусков! С трех часов ждем!

Я похолодела. Но поразмыслить над тем, что ожидает лично меня, если Гульжан толчется здесь с трех часов дня, я не успела. Женщина уже тащила Гульжан к окошку, активно работая локтями и коленями.

— Фанфары уже отгремели, а они стоят! Просто безобразие! — бормотала женщина, протискиваясь мимо нас.

— Простите, пожалуйста! — прохрипела я. — Вот вы тут про фанфары... Это что за фанфары?

— Фанфары на награждение, — коротко бросила женщина.

— На награждение кого?

— Лучших из лучших.

— Лучших из лучших в чем? — продолжала я приставать.

— Господи, ну в чем, в чем! В соревновании, конечно, что тут непонятного! — с большим раздражением проговорила женщина. Я хотела было спросить, что это за соревнование такое, но она уже отвлеклась. — Нурали и Салтынбека пропустить без очереди! — крикнула она в конец очереди, продолжая биться за место у окошка.

И тут меня прорвало.

— Нет! — взревела я. — Нет! Нурали, черт с ним, пусть проходит! А Салтынбека не пропустим! Граждане! Поступим с Салтынбеком строго!

Граждане одобрительно загудели.

Дверь открылась, и на пороге появились Нурали с Салтынбеком. На плече у Салтынбека сидела маленькая Кызылкун в национальном наряде и островерхой шапочке с меховой опушкой и хвостиком белых перьев на макушке. Кызылкун хлопала в ладоши, кивала головкой и посылала нам улыбки и воздушные поцелуи.

Пришлось их пропустить.

Домой я попала после полуночи, чего нельзя сказать о концерте. На концерт я не попала вообще. К тому времени, когда мы с дюжими молодцами подползли к окошку, он уже закончился.

— Тебе звонили, — угрюмо буркнул Интеллектуал, выразительно посмотрев на часы.

— Кто?

Интеллектуал пожал плечами.

— Мужской голос, — наконец изрек он.

Я плюхнулась в постель и забылась тяжелым сном. Провалилась моя очередная попытка подзаработать. О, Кызылкун!

Итак, Мурка лежала в постели, когда раздался телефонный звонок. Мурка нехотя сняла трубку.

— Н-да, — сказала она неприятным недовольным голосом.

И услышала в ответ совершенно замшевый баритон.

То, что баритон именно замшевый, а не бархатный, Мурка поняла сразу. Бархатные баритоны в корне отличаются от замшевых. То есть на первый взгляд они вроде бы одинаковые. Мягонькие такие, пушистые. Вот только замшевые голоса более шершавые и подкладка у них, знаете, такая жестковатая. Мурка сразу услышала, что в телефоне живет именно замшевый голос и этот голос твердо знает, что ему нужно. И встрепенулась. Ее всегда бодрило общение с уверенными мужчинами.

— Добрый день! — прошуршал голос. — Могу я поговорить с Мурой?

— Это я, — сказала Мурка, которую бабушка и пионервожатая в лагере учили всегда говорить правду.

— Ха! — сказал голос. — Прекрасно! Вас-то мне и надо!

— А вы кто? — грубо спросила Мурка, всегда прущая напролом.

— Я — художественный руководитель, — скромно, но гордо ответил голос.

— И чем же вы художественно руководите? — беззастенчиво напирала Мурка.

— Я художественно руковожу художественным коллективом. Под моим художественным руководством находится комикс-шоу-балет «Огневушки-поскакушки», состоящий из дам среднего возраста и внушительной комплекции. Хочу предложить вам участие в нашем шоу.

Последние слова насчет возраста и комплекции Мурке совсем не понравились, но она решила пока смолчать. До выяснения всех обстоятельств.

— А меня вы как нашли? — спросила она.

— Ха! — хмыкнул голос. Он, видимо, всегда говорил «ха!» в критические моменты. — Да о вас весь Питер говорит. В какое агентство ни приду девушек смотреть, всюду: «Мура-Мура-Мура!»

Мурка от удовольствия даже покраснела, перевернулась на живот и помахала в воздухе толстыми лапами. Ей всегда хотелось быть городской знаменитостью, потому что после городской славы можно плавно выходить на всероссийскую.

— И что хорошего обо мне говорят? — самодовольно промявкала она.

— Да ничего! — довольно хамским тоном брякнул голос. — Ничего хорошего о вас не говорят.

— То есть? — строго спросила Мурка.

— Ха! — сказал голос. — Хорошего ничего, но вот интересного — масса! А это, между прочим, для актрисы гораздо важнее.

И Мурка, совершенно размякшая от слова «актриса», тут же с ним согласилась. Правда, поинтересовалась, чем же она так задела модную питерскую общественность. Голос немножко помялся и сообщил, что модная питерская общественность без ума от Муркиного оранжевого начеса и шевелящегося животика. Мурка оглядела себя со всех сторон в зеркало, пошевелила животиком и решила, что питерская общественность совершенно права.

Так состоялось Муркино знакомство с Наглым Парнишей.

На встречу с Наглым Парнишей, который к тому времени еще не был Наглым Парнишей, вернее, он был им всегда, но мы об этом не знали, так как не были с ним знакомы, так вот, на встречу с Наглым Парнишей Мурка собиралась тщательнее обыкновенного. Она решила предстать перед ним в образе скромной, но боевитой труженицы, поэтому смыла с мордахи и волос весь боекомплект лакокрасочных изделий. Потом она начала выбирать подходящий туалет. Перебрав все свои тряпочки, на что ушел не один час, Мурка обнаружила на дне шкафа черный трикотажный костюм, связанный рисунком «лапша». Этот костюм Мурка когда-то запихнула в шкаф ногами в приступе нечеловеческой злости. Во время скитаний по агентствам ее случайно занесло на трикотажно-вязальную фабрику «На крючке», где как раз в тот момент требовались манекенщицы для демонстрации трикотажно-вязаных изделий. Фабрика эта существовала с 1929 года и когда-то носила имя Розы Люксембург. Правда, во время «оттепели» имя Розы Люксембург у нее отняли, потому что в порыве развенчания культа личности и всех других вместе взятых культов выяснилось, что с Розой Люксембург было не все в порядке. Нет, так-то все о'кей. И моральный облик, как говорится, на уровне, и прогрессивность воззрений не подкачала. Беда лишь в том, что Роза Люксембург оказалась слегка горбата и по этой причине выставлять ее в качестве флагмана отечественной трикотажной промышленности и примера для подражания советским гражданкам было не вполне комильфо. Итак, Розу убрали, а трикотажные изделия остались. Их не коснулся свежий ветер перемен. В том смысле, что их внешний облик практически не изменился с 1929 года. Вот в этот оазис модных тенденций и пришла наша Мура с предложением попользоваться ее знойным телом на предмет пропаганды кофточки вязаной типа «лапша». На трикотажной фабрике Мурку оглядели со всех сторон, пошептались, повздыхали и сообщили, что ни с какой стороны она им не подходит.