— В-вы из органов? — заикаясь, спрашиваю я.

— Мы из потребкооперации, — с достоинством отвечают двое. — Собираем у населения заготовки общественно полезного сырья. Слышали, что у вас имеются сушеные бриллианты. Сейчас мы их будем у вас покупать по десять рублей за килограмм и отправлять в магазин «Лесная быль» для немедленного поступления в свободную продажу.

И они вынимают из кармана деньги. Тут я вежливо интересуюсь, кто стукнул насчет бриллиантов. Оказалось, соседка Викентьевна, чья собака Клепа, между прочим, является моей невесткой. Я интересуюсь дальше — а что сдала потребкооперации сама Викентьевна? Оказалось, меховую горжетку с залысинами, доставшуюся ей от старорежимной свекрови. Горжетку Викентьевна хорошенько промариновала и закатала в трехлитровую банку, так что залысины не видны. Я интересуюсь дальше — а что сдал, предположим, наш сосед Колян с его привязанностью к крепким спиртным напиткам? Сосед Колян сдал шесть моченых долларов. Я интересуюсь дальше — а что сдала Изольда Юрьевна с десятого этажа, прабабушка белого офицера, погибшего на фронтах Гражданской войны? Изольда Юрьевна сдала кадушку столового серебра прекрасного дореволюционного посола. А так как серебро не окисляется, получился чистый витамин. Тут товарищам из потребкооперации надоедает отвечать на мои вопросы, они хватают корзинку с бриллиантами и волокут к выходу. На пороге оборачиваются.

— А усушка у вас, хозяюшка, выше нормы! — укоризненно сообщают они, качают головами и исчезают из моей жизни.

Я просыпаюсь в холодном поту. К чему этот сон? Кто объяснит? Кто растолкует? Объяснение может быть одно: мне очень нужны материальные ценности, я готова их даже законсервировать, но они безвозвратно уплывают из рук. Но зачем мне материальные ценности? Этого я пока не знаю. Я встаю, готовлю завтрак Интеллектуалу и пуделю и думаю о том, что неплохо бы позвонить на работу, сказать, что я приехала. Или не звонить? Правильно, не звонить. А то навесят какое-нибудь задание, а у меня тут... Я оглядываюсь. У меня тут стирки на неделю, хлеба ни крошки, гречки ни зернышка, мяса ни волоконца, чистых тарелок ноль целых ноль десятых, пудель воет, Интеллектуал путается под ногами... Уф! Я гоню Интеллектуала тряпкой на улицу и принимаюсь за уборку. К. вечеру квартира сияет первозданной чистотой. Эти двое, сытые и довольные, урчат на диване. Я валюсь с ног. Еще чуть-чуть, и меня стошнит от этой трудовой инициативы. Интеллектуал заискивающе смотрит на меня. Потом на пуделя.

— А вот это — фигушки! — кричу я и сую ему под нос кукиш.

Интеллектуал болезненно морщится, навешивает на пуделя ошейник и, изнемогая под тяжестью взваленного на его плечи бремени, ведет на прогулку. Я валюсь в постель. Закрываю глаза. И снится мне новый сон. Мне снится, что в гости ко мне приходит Мышка. Мы сидим с ней на кухне, пьем чай, едим яблочный пирог и обсуждаем мужей.

— Интеллектуал совсем обнаглел, — доверительно сообщаю я. — Скоро потребует, чтобы я его мыла и брила. А как Джигит? Реализовал свои пионерские рассказики?

Мышка важно откусывает кусок пирога и важно отпивает глоток чая. Потом — важно смотрит на меня и усмехается. Несколько свысока.

— Джигит, — говорит она и делает многозначительную паузу, — вчера получил «Оскара». Ты что, телевизор не смотрела?

Я немею.

— Может, «Букера»? — лепечу я, чувствуя, что схожу с ума. — Ну, за пионерские рассказики? Может, это теперь постмодернизм? Ты, наверное, перепутала.

— Ничего я не перепутала, — весомо бросает Мышка. — «Оскара». Не могли удержаться, чтобы не дать. Говорят, авансом. Будут из его рассказов делать сценарий. Завтра улетаю в Лос-Анджелес на торжественный прием, который устраивает в честь Джигита киноакадемия. Ну ладно, мне пора. Надо еще выкупить платье у Гуччи.

И она уходит.

А я остаюсь. Я остаюсь с недопитым чаем и яблочным пирогом. Сижу и уныло пялюсь в чашку. И тут раздается звонок в дверь. «Ага! — ехидно думаю я. — Вернулась! И никакого тебе «Оскара»! Все наврала! Ну, ща получит!» И бросаюсь к двери. На пороге стоит Колян. 150 кэгэ живого веса. Трусы в цветочек. Майка в майонезных разводах. Во рту — два зуба и перегар. Колян шумно дышит мне в лицо, и кажется, что из пасти его вырывается пламя.

— Муж дома? — спрашивает Колян.

— Нету! — холодно отрезаю я и телом закрываю проем двери.

— Да ладно, не ври, — говорит Колян. — Он мне не нужен. Я так, на всякий случай. Вдруг, думаю, он хочет...

— Он не хочет, — припечатываю я, догадываясь, на что намекает Колян. Однажды он уже влил в Интеллектуала такое количество спиртного, что на нем неделю мог работать двигатель внутреннего сгорания.

— Я вообще-то к тебе, — говорит Колян. — Дай жидкость для чистки металлических изделий.

— Зубы полировать? — язвительно спрашиваю я.

— Да нет. Я тут... Ну, в общем... Мне вчера «Оскара» дали. Не видела? По телику показывали. Надо бы почистить. А то Людка с ночи придет, а он какой-то тусклый.

Из груди моей вырывается стон, постепенно переходящий в вой.

Наутро я просыпаюсь в холодном поту. Встаю с жуткой головной болью. В теле ломота. Плетусь в душ. Что? Что это значит? Эти сны? К чему они? Что происходит в моей голове? А в подкорке? А во всем организме? Может, наведаться к психоаналитику? Но что новенького он может мне сказать? Может, это бушует комплекс неудовлетворенного тщеславия? Может, пора пристроить Интеллектуала на более престижную работу? Я вылезаю из душа, одеваюсь и еду на работу. Работа, говорят, сильно отвлекает от ненужных мыслей. Я приезжаю на работу, поднимаюсь по лестнице, подхожу к охраннику и сую ему свой пропуск. Охранник пропуск внимательно изучает, после чего встает, расставляет ноги на ширину плеч, упирает руки в боки и говорит глубоким басом:

— Пускать не велено.

— Вы что, не узнали меня? — спрашиваю я. — Вот мое удостоверение.

— Узнал, — невозмутимо отвечает охранник. — Пускать не велено.

— Что, меня лично?

— Почему лично? Что вы сразу переходите на личности? — возмущается охранник. — Всех.

— То есть?

— Газету вашу закрыли. Не знали? — И он мерзко ухмыляется.

Вот! Вот они, сны! Я стою перед охранником, как раздавленный червячок перед юным натуралистом, с бесполезным пропуском в руках.

— П-почему? — шепчу я.

— Хозяева чего-то не поделили. Продали вас каким-то браткам. А браткам газета зачем? Браткам квадратные метры нужны. Вот так, дамочка. Шли бы вы лучше домой.

— А как же гонорар, зарплата?

Охранник пожимает плечами. Ему неинтересны мои гонорары и зарплата. Тут бы мне повернуться и тихо отвалить домой, как, собственно, я и рассказывала впоследствии девицам. Но какая-то неведомая сила поднимает меня над полом, бросает на охранника и начинает моими кулачками молотить его каучуковую грудь.

— Пустите! Пустите меня! — ору я. — Мне на работу надо! Я работать хочу!

Охранник берет меня за запястья двумя пальцами, легонько сдавливает и отцепляет от своего черного похоронного костюмчика. После чего зовет старшего. Старший прибегает, видит женщину в невменяемом состоянии захлеба и заика и тащит стакан воды. Я хватаю стакан и выливаю воду ему на голову.

— Ах ты! — говорит старший и добавляет кое-что, чему нет места в словаре интеллигентного человека. — Ах ты! Тащи ее сюда!

Они тащат. Я квакаю и упираюсь. Наконец они сажают меня на стул в своей каморке и связывают руки носовым платком. Старший куда-то звонит. Видимо, еще более старшему. Более старший отдает приказания. Я слышу, как его лай рвется из мембраны.

— Ну вот что, — говорит старший, положив трубку. — Успокоились? — Я киваю. Он развязывает мне руки. — Сдавайте пропуск!

— Не сдам! — вякаю я и на всякий случай опускаю руку в карман, где лежит мой пропуск. Мне кажется, что пока пропуск при мне, я — при работе.

— А в милицию? — ласково спрашивает старший.

— А по кумполу? — так же ласково спрашиваю я.

— А не достанешь! — игриво отвечает старший.

Я встаю и даю ему здоровенный щелбан. Старший вскрикивает и хватается за лоб, на котором тут же вспухает шишка.