Но это был не тот же самый вид, что прежде. Какое-то мгновение я не мог сообразить, куда я попал. А потом понял, что исчезли горы на дальней стороне озера. И на их месте появилась неясная желтоватая дымка. В этой дымке глухо рокотал гром. За моей кормой паруса яхт, участвовавших в гонке, сделались величиной с ноготок. Гонщики завершали последний этап. Скоро все соберутся в душевом блоке, будут обмениваться впечатлениями. И разговаривать обо мне, это уж наверняка. Что это он там делает, в такой дали от берегов? Надо отправить за ним спасательное судно и посмотреть, все ли у него там в порядке.

Тем временем берега озера снова переменились. Исчезли деревья и дома кисти Каналетто. На их месте появилась какая-то желтовато-коричневая стена. Гром рокотал очень близко.

Упал ветер. Адреналин заревел в моих ушах. Я прополз вперед, убрал кливер и затолкнул его под полупалубу. Потом я оттащил от мачты стрелу и скатал главный парус пониже, пока он не стал размером с бутерброд и таким же тугим, как бедро борца. Пока я торопливо разбирался с фалом, на переднюю палубу упала капля дождя, издав звук помидора, шлепающегося на железную бочку с нефтью.

Темная пелена растягивалась по небу. Начался дождь. Он обрушился резко вниз, этот дождь, вместе с раскатом грома, прозвучавшим в ритме рока. Из-за дождя ветер сделался плоским, как блин. Яхта бесцельно катилась неизвестно куда.

А потом ветер налетел так стремительно, что я едва успел избавиться от главного паруса. Яхта заревела, как литавры, а се корпус как бы встал на перила с подветренной стороны. Я прилип к перилам с наветренной стороны, нажимая на румпель, чтобы развернуть яхту носом к ветру в этом небольшом мерзком море, которое возникло из ниоткуда.

Я дышал часто и тяжело. Вода была черной и очень глубокой, и до берега было далеко-далеко. Гром, словно стадо гигантских лошадей, беспрестанно цокал у меня над головой. Где-то там вспыхивала молния, потому что и дождь и вода озарялись сверкающими голубыми бликами. Мне была видна оловянная жестянка, подпрыгивающая на волне. И я подумал: «Сейчас эту жестянку разобьет». А потом я посмотрел вверх, на мачту, шатающуюся на фоне сплошных туч, и подумал: «Гарри Фрэзер, тебя сейчас тоже разобьет». Но удары грома были такими сильными, холод таким пронизывающим, а гложущий голод таким острым, что я не ощущал ничего, кроме тупого оцепенения.

Я попытался выровнять крен, свесившись над наветренной стороной. Волны были совсем небольшими и прямоугольными. Если бы я пошел прямо носом на них, то нос бы зарылся и зачерпнул воды в днище яхты. А если бы я пошел прочь от волн, чтобы они обтекали меня спирально и дали бы достаточно скорости для вычерпывания воды из яхты, то я бы отклонился от курса. Поэтому я принял компромиссное решение. Я пошел прямо На волны и продолжал так идти столько времени, сколько понадобилось для того, чтобы яхта наполнилась водой и начала неуклюже топтаться на месте. Тогда я ударом ноги открыл черпаки и принялся откачивать воду. Я все-таки продвигался вперед. Продвигался не совсем в нужном направлении, но тем не менее продвигался.

Мои мысли стали разбредаться. Я был не Гарри Фрэзером, беглецом, сгорбившимся пол ливнем. Я видел самого себя как бы с большой высоты: этакое насекомое на листочке, неприметно плывущее по черному озеру, а озеро было привязано к Женеве, а Женева привязана к Энцо Смиту, а Смит — привязан к перекрашенным бочкам из трюма «Мариуса Б», а «Мариус Б» приходит в Роттердам для загрузки потом разбрасывает все новую и новую грязь по побережью Шотландии. И Гарри Фрэзер, это насекомое, должен больше не ползать здесь, как насекомое, а начать двигаться — пропутешествовать тысячу миль до Роттердама, перехватить там с поличным «Мариуса Б», загруженного грязными отбросами для каменоломни мистера Лундгрена, и свернуть всю эту картинку, словно ковер.

Нос яхты приподнялся на волне, потом накренился во впадину. Вода хлынула через нос. Я повернул румпель к себе, отстегнул черпаки и выбрал воду с судна. Я проделывал это с десяток, а может, и сотню раз. Я пытался о чем-нибудь думать, но стремление остаться на плаву занимало меня всего. Было не до размышлений.

Гром прекратился. Тучи уходили все выше. Оставался туман, только он уже был не туманом, а чем-то вроде пара, рожденного от соприкосновения поверхности озера с горячим ветром. Асам ветер успокаивался: его сила в пять баллов падала в моменты затишья, вероятно, до четырех.

Мне надо было начинать сначала. Проделать длинный путь по озеру. Такой длинный-предлинный путь вверх по озеру. На карте был указан небольшой поселок, растянувшийся по южному берегу. Никакого достаточно крупного города на всем пути до Тонон-ле-Бена не было. В относительно крупном городе, возможно, не станут задавать слишком много вопросов человеку с раной на лице, который вылез из озера в шерстяных шортах-"бермудах". А вот в небольшом поселке это должно вызвать комментарии и обсуждения.

Однако до Тонона было двадцать миль вверх по озеру, а двадцать миль — довольно долгое плавание на такой яхте. Слишком уж далеко. «Давай-давай, — сказал я себе. — Взбодрись. Организуйся. Ты ведь уже проделал пять миль из этих двадцати». Этот голос отчасти был моим собственным, но в нем были и нотки голоса Фионы. И эти нотки голоса Фионы оказали на меня такое же воздействие, как тоник. А может, и сильнее — они взбодрили меня, как мог бы взбодрить бифштекс с жареным картофелем. Я развернул яхту носом по ветру, закрепил кливер на передней стреле и распустил главный парус как можно больше. Пальцы слушались меня плохо, но я проклинал их до тех пор, пока они не стали делать то, что им велят. Потом я снова устроился у румпеля.

Теперь яхта пошла настолько хорошо, что все ворчливые голоса в моей голове перестали ворчать, и я больше не чувствовал себя усталым, и никто уже не был искрошен гребным винтом прогулочного пароходика. Существовало только громкое шлепанье и дребезжание и шипение волн, разрезаемых акульим телом небольшой яхты, да блики на летящей навстречу воде.

Сквозь тучи пробилось солнце. Ветер установился постоянный, силой балла с четыре, он гнал плотные стаи облаков в направлении Женевы. Я вошел во французские воды с ветром и дождем. Французский берег раскинулся вдаль, к северо-востоку, и за невысоким мысом с зеленью деревьев и полей был виден голубой залив и на его берегу живописное нагромождение белых зданий, что и должно было называться Тононом.

Я изменил курс несколько в сторону к берегу. Не было никакой необходимости возбуждать чье-либо любопытство, появившись из середины озера. Я шел на небольшом расстоянии от берега, и дома Тонона вырастали передо мной, словно грибы. Мои часы показывали ровно полдень. Почти время для ленча. Мысль о ленче была мучительной: большие благодушные французы, закусывающие за столами с белыми скатертями. И это ощущение хлеба в руке… Заткнись. Ты будешь там с минуты на минуту. Я должен был сохранять спокойствие. Яхта подпрыгнула на волне, неправильно приводнилась на следующую и упала на свои перила с подветренной стороны. Внезапно я оказался высоко в воздухе, влетев в середину главного паруса. Раздался треск, и яхта опрокинулась.

Наглотавшись воды, я вынырнул и поплыл вокруг выдвижного киля. Куда-то подевалось радостное возбуждение от движения вперед. Я слишком устал даже для того, чтобы держаться на воде. И я, конечно, слишком устал для того, чтобы опустить главный парус, встать на выдвижной киль, перевернуть яхту стоймя и снова вычерпать из нее всю воду.

В пятистах ярдах от меня стояли первые дома Тонона, аккуратненькие, белые и такие буржуазные, как и их владельцы в своих безупречных садах. И я решился.

Я выбрался из непромокаемых брюк. Потом я залез на яхту. Первым делом я вытащил затычки из плавучих отделений. Потом я проткнул передние концы этих затычек острием морского ножа Джорджа. Они были сделаны из тонкой многослойной губки, так что нож проходил легко. После этого я с помощью лезвия расширил проделанные острием дыры. Теперь дыры были с каждой стороны плавучих камер. Я совсем не хотел, чтобы яхту прибило к берегу сегодня же вечером с серийными номерами и всем прочим, поддерживаемую на плаву оставшимся внутри воздухом.