Со всей мощью своего таланта он опроверг обвинения в попытке подкупа судьи и во всеуслышание заявил, что это граф де Лаблаш должен был бы испытывать угрызения совести по этому поводу. Бомарше пересказал историю о ста луидорах, часах и присвоенных г‑жой Гёзман пятнадцати луидорах. Он не побоялся обнародовать тот факт, что при посредничестве Марена правительство пыталось замять это дело. Поскольку парламент Мопу снискал всеобщую ненависть, информация о том, что его члены позволяют себе брать взятки при попустительстве властей, привела публику в полный восторг. Мемуар был напечатан многотысячным тиражом и сразу же был признан шедевром; он принес Бомарше еще большую славу.

«Людовик Пятнадцатый уничтожил старый парламент, а пятнадцать луидоров уничтожат новый», – этот каламбур обошел всю Европу, а Башомон написал в «Журналь»: «Этот мемуар, который, как известно, был целиком сочинен и написан г‑ом Бомарше, достоин самых высоких похвал. Несмотря на то что автор не вышел за рамки скрупулезного изложения малоинтересных, на первый взгляд, подробностей, он сделал это с таким мастерством, такой проницательностью и таким утонченным сарказмом, что оторваться от чтения просто невозможно».

Хотя мемуар поразил общественное мнение и явил миру ярко выраженную позицию его автора, парламент не обратил на него никакого внимания и продолжил свое расследование.

Вначале понадобилось освободить из‑под стражи Леже, поскольку этот свидетель рассказал всю правду. Затем ему устроили очную ставку с г‑жой Гёзман в присутствии Бертрана д’Эроля и Бомарше. На второй очной ставке советница так запуталась в своих показаниях, что в конце концов проговорилась, что получила‑таки сто луидоров и часы и оставила у себя злосчастные пятнадцать луидоров.

На губах Бомарше появилась торжествующая улыбка. Потеряв голову, г‑жа Гёзман набросилась на своего противника с оскорблениями, обозвав его ничтожеством и ужасным человеком, «забросавшим ее вопросами, чтобы заставить ее давать противоречивые ответы». Она даже пригрозила, что надает ему пощечин, «чтобы наказать за то, что он пытался ее запутать». Совсем смешавшись, она не нашла ничего лучшего в свое оправдание, как заявить, что в некоторые дни месяца по физиологическим причинам она плохо соображает и что сейчас именно такой период, чем и воспользовались ее противники.

Бомарше с блеском и остроумием описал эти комичные сцены в дополнении к своему первому мемуару, ответив таким образом на пространный мемуар Гёзмана, написанный от лица его жены. Этот второй мемуар Бомарше появился 18 ноября 1773 года и снискал еще больший успех, чем первый; дело дошло до того, что в апартаментах г‑жи Дюбарри была разыграна комедийная пьеска на его сюжет под названием «Самый лучший никуда не годится». Роль Бомарше исполнил Превиль, а Дюгазон, переодетый женщиной, сыграл г‑жу Гёзман. Людовик XV, вдоволь повеселившись на этом спектакле, высмеивавшем его собственные решения, вопрошал Мопу:

«Кто говорил, что новый парламент не будет брать взятки? Берет и берет обеими руками!»

В ответ на наступление Бомарше его противники разразились целым рядом мемуаров; Гёзман мобилизовал на это дело Марена, Бакуляра д’Арно и Бертрана д’Эроля, которые так себя скомпрометировали, что уже не могли уйти из‑под знамен советника.

Бомарше читал и комментировал опусы своих врагов собиравшемуся на площади Дофин в доме его сестры Лепин ареопагу во главе с папашей Кароном, в котором помимо него заседали Мирон, Жюли, Лепин, адвокат Фальконе и г‑н де Шатеньре. Пьер Огюстен знакомил их с набросками ответов на эти пасквили, а каждый из присутствовавших делился с ним своими соображениями.

Чтобы не выходить за рамки законности и иметь право публиковать свои мемуары, Бомарше был вынужден прикрываться именем своего адвоката Мальбета. Марен не преминул использовать это в своих нападках на Бомарше, написав: «В Париже на каждом углу публично продают пасквили, подписанные Бомарше‑Мальбет[8]», на что немедленно получил ответ: «Писака из „Газетт де Франс“ жалуется на клеветнические измышления, содержащиеся в пасквиле, подписанном, по его словам, Бомарше‑Мальбет, и пытается оправдаться с помощью короткого манифеста за подписью Марена, который отнюдь не Мальбет».

Меткие словечки из этой перепалки были у всех на устах, и притчей во языцех стал ответ Бомарше г‑же Гёзман, имевшей глупость попрекнуть его тем, что он всего лишь сын часовщика и сам бывший часовщик:

«Вы начинаете ваш шедевр с того, что попрекаете меня сословием моих предков. Увы, сударыня, слишком верно то, что последний из них, наряду с занятиями разнообразной коммерцией, приобрел также довольно большую известность как искусный часовых дел мастер. Вынужденный согласиться с приговором по этой статье, с болью признаюсь, что ничто не может обелить меня от вины, справедливо подмеченной вами: я действительно сын своего отца. Но я умолкаю, так как чувствую, что он стоит за моей спиной, читает написанное мною и смеется, целуя меня.

Так вот знайте, сударыня, что я уже могу подтвердить почти двадцать лет моего дворянства, ибо это дворянство мое собственное, закрепленное на прекрасном пергаменте с большой желтой восковой печатью, не то что дворянство многих других, неопределенное и подтвержденное лишь изустно, моего же никто не посмеет оспаривать, так как у меня есть на него квитанция».

Таким образом судебная тяжба по частному поводу превратилась в процесс над излишне иерархизированным обществом, выставившим на посмешище существующие порядки. Второй мемуар Бомарше содержал в себе парфянскую стрелу, которая должна была бы заставить задуматься советника Гёзмана, втянутого из‑за легкомыслия жены и собственного поведения в процесс, чреватый опасными последствиями для его репутации:

«Вы обвинили меня в подлоге, я вынужден был оправдываться. В свою очередь я тоже обвиняю вас в подлоге перед собравшимися здесь членами палат с той лишь разницей, что у вас не было никакой необходимости выдвигать против меня ложное обвинение, чтобы оправдать себя».

И вот 20 декабря 1773 года в своем третьем мемуаре Бомарше сделал ужасающие разоблачения: он утверждал, что советник Гёзман с легкостью мог прибегнуть к лжесвидетельству, поскольку в его недавнем прошлом был эпизод, когда он подписался вымышленным именем на официальном документе.

А 15 декабря 1773 года Бомарше подал генеральному прокурору письменное заявление, в котором говорилось:

«Мои противники, защищаясь, награждают меня самыми непристойными прозвищами и используют самые мерзкие эпитеты. Мое достоинство, глубоко этим задетое, дает мне, таким образом, право в целях законной защиты использовать все возможные средства, чтобы отвести от себя эти тяжкие оскорбления, и я считаю себя обязанным просветить моих судей на предмет того, что представляет из себя мой хулитель».

За этой преамбулой следовал рассказ:

«Антуан Пьер Дюбийон и его жена Мария Магдалина Жансон обратились к архиепископу Парижскому, моля о милости в прилагаемом к сему письме (подписанном ими и удостоверенном г‑жой Дюфур, повитухой, помогавшей разрешиться от бремени названной выше г‑же Дюбийон), в котором просят оказать им помощь по содержанию их дочери Марии Софии, чьей кормилице они задолжали за пять месяцев. Они объяснили, что им приходится обращаться с этой просьбой к прелату, поскольку г‑н Гёзман, крестный отец девочки, перестал помогать им, несмотря на свои обещания взять на себя заботу о содержании ребенка.

Я решил узнать, действительно ли у судебного чиновника, лишившего помощи это бедное семейство, имелись достаточные основания им ее оказывать, и отправился в приход Сен‑Жак‑де‑ла‑Бушри, где отыскал в церковной книге запись о крещении, копию которой прилагаю. Вы, без сомнения, будете удивлены не меньше моего, прочтя там: „Крестный отец Марии Софии – Луи Дюгравье, парижский мещанин, проживающий на улице Де Льон в приходе Сен‑Поль“.

Возможно ли, что г‑н Гёзман, так кичащийся своей добродетелью, надругался над божьим храмом, над верой и над самым серьезным актом, на котором зиждется гражданское состояние, подписавшись именем Луи Дюгравье вместо Луи Гёзман и указав рядом с вымышленным именем вымышленный адрес?»