Герцог де Шон также принялся бомбардировать Лаврильера письмами и добился того, что и ему позволили покидать время от времени тюремные стены в сопровождении полицейского, но с категорическим условием не встречаться с мадемуазель Менар. Образумившийся в заключении Шон пообещал Сартину выполнить все требования и обязался не возобновлять ссоры с Бомарше, тоже, правда, поставив условие, что тот выдержит приличествующий срок до того, как вновь начнет открыто сожительствовать с актрисой. Эта оговорка была совершенно излишней, поскольку у Бомарше к тому времени появились более важные заботы, нежели забавы в постели с бывшей любовницей. Кстати, узнав о том, что герцог де Шон возобновил финансовую помощь женщине, бросившей его, Бомарше по достоинству оценил этот шаг. Вот что он написал о своем противнике: «Из всех людей, когда‑либо причинивших мне неприятности либо желавших мне зла, герцог де Шон был наименее зловредным, поскольку действовал в порыве страсти. Я же вовсе не испытывал к нему неприязни, даже напротив, он был одним из тех, кого я очень любил, и все, что между нами произошло, не смогло истребить мои добрые чувства к нему». Позже, когда оба давно позабыли мадемуазель Менар, ставшую любовницей богатого купца, они как‑то решили вместе пообедать, после чего возобновили свои дружеские отношения.
Описывая пребывание Бомарше в Фор‑Левеке и предваряя рассказ о трагических последствиях этого тюремного заключения, хочется упомянуть об одной трогательной истории, связанной с этим эпизодом в жизни нашего героя.
Как мы помним, г‑н Ленорман д’Этьоль, овдовевший после смерти маркизы де Помпадур, вновь женился. У него родился сын, названный Констаном, ко времени описываемых событий ему уже было шесть с половиной лет. Мальчик обожал Бомарше. Когда того посадили в тюрьму, он написал ему такое письмо:
«Нейи, 2 марта 1773 года.
Сударь,
посылаю вам мой кошелек, потому что в тюрьме человек всегда несчастен. Я очень огорчен, что вы в тюрьме. Каждое утро и каждый вечер я читаю за вас молитву Богородице. Имею честь, сударь, быть вашим нижайшим и покорнейшим слугой.
Констан».
Взволнованный до глубины души Бомарше сразу же написал в ответ два письма, одно г‑же Ленорман д’Этьоль, которой он поведал, насколько тронула его забота ее сына, а второе – Констану:
«Фор‑Левек, март 1773 года.
Мой дорогой Констан,
благодарю вас за ваше письмо и кошелек, который вы к нему приложили; я по справедливости поделил присланное между собратьями‑узниками: вашему другу Бомарше я оставил лучшую часть, я имею в виду молитвы Богородице, в коих я, без всякого сомнения, очень нуждаюсь, а страждущим беднякам я отдал все деньги, что были в вашем кошельке. Таким образом, желая доставить радость одному человеку, вы заслужили благодарность многих; таковыми обычно и бывают плоды добрых дел, подобных вашему.
До свидания, мой дорогой друг Констан.
Бомарше».
Милейший тон этого письма никак не вяжется с теми гадостями, которые распространял о Бомарше граф ле Лаблаш, называвший его в своих записках судьям не иначе как законченным чудовищем и опасным типом, от коего необходимо избавить общество.
Но эти трогательные детали не должны заслонить от нас драматические последствия тюремного заключения Бомарше, который приложил огромные усилия, чтобы организовать свою защиту и повидаться с судьей, назначенным докладчиком по его делу в парламенте. Этот судья по фамилии Гёзман еще не раз появится на страницах нашего повествования, и мы подробно расскажем о бесплодных попытках Бомарше встретиться с ним в последние дни марта 1773 года.
Выслушав доклад советника Гёзмана и приняв во внимание ссору Бомарше с герцогом де Шоном и его заточение в Фор‑Левек, а также тот факт, что Обертены вновь затеяли против него тяжбу по поводу вымогательства подписи и махинаций с наследством, судьи вынесли приговор, который шел вразрез с решением суда первой инстанции, приговор, крайне неблагоприятный для Бомарше, практически разорявший его.
Через несколько лет этот приговор, из‑за которого было израсходовано целое море чернил, будет отменен парламентом Экс‑ан‑Прованса как содержащий ряд правовых несуразиц.
И правда, объявляя недействительным соглашение между Пари‑Дюверне и Бомарше, судьи не предприняли необходимых действий, чтобы установить, вследствие чего возник этот документ: злого умысла, хитрости, насилия или ошибки. Бомарше оказывался виновным в подлоге просто по умолчанию, ни в каких документах это обвинение не фигурировало: адвокаты графа де Лаблаша сочли это слишком рискованным.
Намерение судей, присоединившихся к мнению докладчика, не вызывало никаких сомнений, а сам Гёзман заявил следующее:
«Парламент не рассматривал как таковые обязательства г‑на Пари‑Дюверне, содержащиеся в документе, а, говоря коротко, признал, что текст, расположенный над подписью г‑на Дюверне, был сфабрикован без какого‑либо его участия; так как г‑н Карон не отрицает, что текст этот целиком и полностью написан его рукой, то отсюда следует, что и было признано парламентом, что он и является автором поддельного соглашения».
Это мнение и приговор судей, которые не разбирали факты, а судили человека, преследуемого злым роком и втянутого в тяжбу с могущественным и богатым вельможей, порочило имя Бомарше в глазах общества. К его моральным потерям добавлялись потери материальные.
В связи с тем, что оспариваемое соглашение было объявлено поддельным, нельзя было удовлетворить требования г‑на де Лаблаша, основанные на этом документе, о выплате ему суммы в 139 тысяч ливров, той самой суммы, которая, по уверению Бомарше, уже была возвращена им Пари‑Дюверне. Тогда судьи нашли обходной путь, чтобы услужить Лаблашу: он не имел расписок на всю сумму в 139 тысяч ливров, но в дядюшкиных бумагах обнаружил расписку на 56 тысяч ливров, которую Дюверне по небрежности забыл вернуть своему компаньону. Это долговое обязательство было признано действительным, причем сумма долга была пересчитана с учетом набежавших за многие годы процентов. К этому еще следует прибавить судебные издержки, целиком отнесенные на счет Бомарше. Итак, затевая процесс, он надеялся вернуть свои 15 тысяч ливров, а в результате сам оказался обязанным выплатить более 100 тысяч, этой разницы было достаточно, чтобы из состояния благоденствия ввергнуть его в состояние нищеты.
Поскольку речь шла о суде апелляционном, судьи распорядились немедленно привести приговор в исполнение, что позволило Лаблашу добиться наложения ареста на имущество Бомарше. Многие другие кредиторы Пьера Огюстена, истинные и мнимые, не замедлили воспользоваться этим и также начали требовать свою долю; таким образом, общая сумма предъявленных Бомарше претензий, видимо, и составила те самые 50 тысяч экю, упомянутых им в мемуарах, направленных против Гёзмана.
В результате дом Бомарше на улице Конде был опечатан, а папаша Карон и Жюли изгнаны из него. Узнав о несчастье, постигшем его близких, Бомарше, в чьи обязанности входила забота об отце и сестре, а также содержание племянников, впал в глубочайшую депрессию, о которой мы можем судить по одному из его писем Сартину, отправленному 9 апреля 1773 года, то есть через три дня после вынесения ему приговора парламентом Мопу:
«Мужество изменяет мне. До меня дошли слухи, что все от меня отступились, мой кредит подорван, мои дела рушатся; мое семейство, коему я отец и опора, в отчаянии. Сударь, всю свою жизнь я творил добро, не кичась этим, и неизменно меня рвали на части злобные враги. Если бы вы были знакомы с моим семейством, то увидели бы, что, будучи хорошим сыном, хорошим мужем и полезным гражданином, я всегда пользовался благодарной любовью своих близких, тогда как извне меня постоянно поливали бессовестной клеветой. Неужто месть, которая преследует меня за эту несчастную историю с Шоном, не имеет предела? Уже доказано, что заключение в тюрьму обошлось мне в 100 тысяч франков. Суть, форма – все в этом несправедливом приговоре вызывает содрогание, и мне не удастся поправить ситуацию, пока меня будут держать в этой ужасной тюрьме. У меня достаточно сил, чтобы пережить собственные невзгоды, но я не могу выносить слез моего почтенного семидесятипятилетнего отца, который умирает от горя, видя, в каком унизительном положении я оказался; у меня нет сил выносить страдания моих племянниц, испытывающих ужас перед надвигающейся нуждой, причиной коей стали мое заключение и возникший из‑за него хаос в моих делах. Даже сама деятельная моя натура оборачивается сейчас против меня, мое положение убивает меня, я борюсь с тяжелым недугом, первые признаки коего уже проявляются в бессоннице и отвращении к пище. Смрадный воздух моей камеры разрушает мое подорванное здоровье.