Лето… Жара бьет рекорды. Одиннадцатый час, уже стемнело. Градусник застыл на тридцати. Ни ветра, ни дождя. Мечтаем о грозе и урагане – спасении от трупного пекла. Дождь – пусть даже потопом, ветер – пусть даже смерч. Ярость стихий ждем с восторженной надеждой.

Все равны в этом раскаленном лете. Какая разница, к чему липнут твои руки – к кожаной оплетке руля или металлическому поручню вагона. Какая разница, что ты пьешь: пластмассовый квас или клубничный мохито, если пойло тут же начинает сочиться соленым потом. Мы стали завидовать неграм и молиться на бурю. Нулевые умерли вместе с эйфорией сытости, вялостью, стабильностью и страхом перемен.

Эта книга – осколки зеркала, в которое мы смотрели последние десять лет. Пока еще понятны слезы, приличен смех и не одернут крик.

Это последняя литературная слабость, за которой наступит время прокламаций. Последний романс, после которого загремят марши. Это панегирик нулевым и растерзанному в них поколению.

Любовь еще не заштампована цензурой. Лирику бунта еще не заглушила чеканная поэзия революции. Страх перед политическими репрессиями еще не затмил государственный террор. Кураж борьбы еще не выкристаллизовался в волю войны.

Мы еще боимся того, что предстоит благословлять.

Мы любим тех, кого проклянем, и верим тем, кого низвергнем.

Мы задыхаемся воздухом, которым не сможем надышаться.

Это взгляд назад с чувственной ностальгией, но без сожаления, с презрением, но без гордыни, с иронией, но без цинизма.

Это книга о нас – таких, какими мы уже больше не будем, и о стране, которой больше нет.

Остались только письма. Немало. Кто может похвастаться, что от разбитой любви осталась целая пачка нежно надписанных конвертов с мрачно-размазанным штампом «Проверено. Цензор №…». Письма – тленный памятник разломанным судьбам, памятник доброму слезному слову, впоследствии преданному и забытому. Странички убористой страстной прозы, пережившие угасшую страсть, потушенную забвением, тюремными сквозняками, вольной суетой, и отравившим сердце равнодушием.

Мы познакомились на одной студенческой свадьбе. Свадьбы всегда отвращали меня своим сходством с похоронами: куча малознакомых людей, действо ритуально, слова банальны, пошлы и неискренни, натуральны только пьянка и слезы родителей.

Честно говоря, и жениха, и невесту я видел впервые. Занес меня туда следующий случай. Мой давний товарищ с раннего студенчества – банкир с сомнительной профессиональной репутацией, предложил ради взаимной развлекухи съездить на празднование бракосочетания одногруппников своей невесты, с отцом которой он связывал собственные финансовые перспективы. Из гостей Паша никого не знал, поэтому во мне он корыстно узрел проверенного собутыльника. Скука перевесила все сомнения, и мы двинулись на свадьбу.

Невеста – москвичка, жених – норильский, оба студенты Государственного университета управления. Мероприятие проводилось под девизом «мы тоже москвичи» и «жизнь удалась», именно поэтому местом торжества был избран пансионат на Рублево-Успенском шоссе. Правда, где-то на самой обочине этого шоссе, да и забор, угрюмо встречавший гостей, больше смахивал на ограждение лечебно-трудового профилактория, чем пансионата. Как говорится, главное, чтобы было «бохато» и на Рублевке, а там уж экономим, на чем хотим.

Просторный холл здания встретил нас неизменным со сталинских времен совдеповским ампиром. Прямо напротив двери на железной палке болталась табличка-указатель «Свадьба». Торжество уже перевалило свой экватор, поэтому тосты звучали реже, но развязнее, лица выглядели уже расслабленными, но пока еще на растерявшими остатки человеческого.

Гости делились на три категории: родственники молодоженов, преподаватели и друзья. Тесть и свекор, несмотря на разницу в прописке, выглядели уже сложившимися родственниками. Пухло-красные, с круглогодичной испариной на лбах, с незначительными остатками причесок, аккуратно прикрывающими проплешины. Заплывшие свинячьи глазки, леность в движении и мысли относили мужчин к чиновничье-милицейской буржуазии. Чтобы отирать пот и слюни, норильский использовал салфетку, а москвич уже обзавелся платочком с фирменной клеткой «Бербари».

Друзья кучковались двумя кодлами, косо поглядывая друг на друга. Норильские пацаны – тамошняя «золотая» молодежь – были похожа на московских гопников. А модные столичные студенты – на норильских педерастов. Молодые дамы, невзирая на юный возраст, в большинстве своем уже успели обзавестись злым уставшим взглядом старых сук. Хорошо сложенных было мало. Одних обезличивала кокаиновая худоба, других неуемное кишкоблудство и гламурное пьянство – наследственная страсть высокопоставленных пап. Стайки кобылиц в блеске вечерних нарядов, блях-брендов сумочек и серебристого перламутра «Верту», периодически вспархивали на перекур, поскольку сие действо в банкетном зале запрещала пожелтевшая табличка в мощной металлической раме.

В этой человеческой лепоте интересно смотрелся педагогический состав – облезлая профессура в не по годам щегольских костюмах и кардиганах, приглашенная в аванс будущих красных дипломов и аспирантур брачующихся.

Новоиспеченные супруги вышли парой складной и гармоничной. Жениху был двадцать один год, веса в нем было твердо под сто двадцать, а свеженадетое золотое колечко уже успело затянуться салом безымянного пальца. Судя по комплекции, у парня настолько все было сладко, что избыток сахара присутствовал даже в крови. Ведомый по жизни неиссякаемым лопатником родителя и железным административным ресурсом, мальчик сиял покойной добротой, прямой и простецкой. Жена, годом младше супруга, милая толстушка, любовно поглядывала на мужа и застенчиво на публику.

Как только мы вошли в зал, к нам навстречу выбежала Оля, Пашина девушка.

– А подарок не купил? – Оля бросила робкий укор в сторону любимого, принимая скромный букет для молодоженов.

– А чего им подаришь? – Паша бесцеремонно оглядел виновников торжества. – Белье таких размеров не продают. Посуду? Так корыта в дефиците. Парфюм? Так из них самих можно мыло варить. Триста баксов сунь в конверт, хотя нет, – банкир брезгливо оглядел праздник, – хватит ста.

– Деньги от нас я уже подарила, – Оля стыдливо опустила глаза.

– Не спи в оглоблях, – Паша одернул девушку. – Сажай нас куда-нибудь, а то время ср…, а мы не жрали.

Оля поспешила проводить новоприбывших гостей за стол, где меню уже вовсю осваивали пара угреватых студенток, мальчик с прозрачными глазами и профессорская чета, чрезмерно довольная соседством с молодежью. Стол не обещал гастрономических восторгов. Потравленные гостями деликатесы уже обветрились и потеряли товарный вид. В жеванной фольге с бумажными хвостиками кисла какая-то мясная запеканка, а оливье, подернутый майонезной коркой, отпугивал едко-желтым раскрасом. Вкушать предлагалось «Советское шампанское», водку «Старая Москва» и коньяк «Кенигсберг», последнюю початую бутылку которого профессор предусмотрительно прикрыл своей супругой от дерзких взглядов тинейджеров, подъедавших беленькую.

– Добрый вечер, – Паша кивнул головой, радушно заулыбавшимся собутыльникам.

– Что-то вы припозднились, – причмокнул профессор. – Ой, молодежь, вечно спешит. А кто спешит, тот никуда не успевает. Придется по штрафной.

– А что есть-то? – Паша брезгливо окинул стол.

– Водочка, – профессор схватился за «Старую Москву», с еврейской щедростью нацедив нам по рюмке. – Меня зовут Михаил Семенович, читаю у Александра мировую экономику, – со старта обозначился профессор.

– А кто у нас Александр? – хмыкнул Паша, скосив взгляд на бронзовые всплески бокала Михал Семеныча.

– Вы, наверное, со стороны невесты. Александр – это жених.