С моей стороны казалось, что неловко и даже жестоко беспокоить ее сейчас, но я знал, что если не сделаю этого, то натянутость в наших отношениях не исчезнет.

— Наттана, — начал я, — признайтесь, что вы были холодны со мной сегодня утром.

Девушка резко остановилась и обернулась ко мне:

— Я была рада, что вы любили меня.

— Уж не угрожают ли нам снова Разминувшиеся Желания?

Лицо Наттаны залилось густым румянцем, и сердце мое забилось быстрее.

— Но ведь вы действительно хотели меня, Джонланг! — сердито воскликнула она.

— Да, но разве этого достаточно?

Наттана неожиданно отвернулась и подошла к окну. Казалось, она вся дрожит, но голос ее звучал ровно:

— Я знаю, вам — нет. Другим мужчинам, наверное… Но вы хотите от меня больше, чем мне хочется вам дать.

Это был смертный приговор, и острой и глубокой была боль утраты.

— Но почему вы не хотите отдать себя целиком, как раньше, Наттана?

— Мне кажется, я — уже не совсем я.

— Что это значит? Объясните.

— Апия — это не все мое «я». Разве у вас не так? Думаю, и для вас тоже, Джонланг. Мы должны были рано или поздно это понять. Когда вы уезжали, я все время думала. Думала про других мужчин, про то, что было между нами и как это могло бы быть с другими… ну хотя бы с Ларнелом, если вы желаете все знать до конца.

Она умолкла в смущении. Я же, почувствовав укол ревности, резко встал. Наттана обернулась.

— А вы! — продолжала она. — Помню, когда вы получили то письмо от Дорна. Я следила за вами, пока вы его читали. И я знаю — вы думали о том, как это у вас было бы с ней. Простите, что я это говорю… Мы должны быть откровенны!

Я вспомнил Глэдис и разговоры с Самером.

— И я думал о других женщинах.

Глаза Наттаны сверкнули.

— Теперь больно мне! Смешно, не так ли? Мы оба как куклы на ниточках: дерни — и она подскакивает. Вот что делает с человеком апия, Джонланг. И у меня больше поводов ну, скажем, сомневаться, ведь вы любили Дорну сильнее, чем я кого-нибудь раньше. Я знала, что разочарование в ании рождает апию. Это был мой шанс!

Все это звучало для меня неожиданно.

— Вы с самого начала заинтересовали меня, — продолжала Наттана. — Вы тогда меня не поцеловали, — помните? — и я знаю, что вовсе не потому, что я вам не понравилась. Любой наш мужчина, какой бы он ни был чопорный, по крайней мере поцеловал бы меня, хотя бы в шутку, чтобы мне не было стыдно, как было стыдно мне в тот раз. И я никак не могла понять — что это за щепетильность, из-за которой человек ведет себя невежливо?

— Что же нам делать теперь, Наттана?

— Я знаю, что мне делать, за последнюю неделю мне все стало ясно. Я испугалась за себя, когда начала представлять, как делаю это с другими мужчинами. И то же должно происходить с вами, потому что мы похожи. Мы оба прекрасно знали, какова природа наших чувств. Вы будете желать других женщин, Джонланг, и меня будет влечь к другим мужчинам. Это порочный путь, и я не хочу следовать по нему. Тогда я стала работать с утра до ночи, только чтобы не думать, как я занимаюсь этим — с вами или с кем-нибудь еще. А когда вы вернулись, что-то в вашем взгляде, в том, как вы касались меня, что-то… словом, я поняла, что вы прошли через то же, что и я, и теперь, как любой солдат, хотите просто женщину… любую хорошенькую женщину, не обязательно меня… Разве я не права?

— Я думал только о вас.

— Да, я знала, что вы будете думать обо мне… Но я не хотела, не могла ответить на ваш порыв, именно потому, что я тоже просто хотела мужчину. Пусть даже все это время вы были мне дороже, чем когда-либо. Я знала, как тяжело вам там, наверху, и почему вы там. Я хотела принадлежать вам. И я поехала встречать вас, Джонланг!.. В то утро я очень хотела этого. Вы понимаете меня?

— Понимаю. Я тосковал по вас, как никогда, но что-то умерло в вас, Наттана.

— А вы думаете, оно жило?

Я прикусил губу.

— Во мне тоже умерло что-то, — признался я.

Она вскрикнула, потом коротко засмеялась:

— Значит, я была права?

— Насчет чего?

— Это была только апия.

— Но что-то еще живо, — воскликнул я. — Оно живо во мне и по сей день, и это называется любовью. — Я произнес это слово по-английски.

— Любовь, — повторила она с необычным милым акцентом. — Хорошо, пусть это было и остается любовью.

— Теперь весна, — сказала она немного погодя другим тоном, — и нам с вами надо побольше гулять. Мы будем счастливы. — Она помолчала. — Да, мне все окончательно ясно: вы и я не из тех, кому достаточно одной лишь чувственной любви, без ании.

Она снова умолкла, потом продолжала:

— Неужели вы несчастны, Джонланг? Я — нет. Теперь я люблю вас еще сильнее и лучше.

— Я не чувствую себя несчастным, Наттана, но не могу представить, что больше никогда не коснусь вас.

— Давайте не будем выдумывать никаких глупых правил, дорогой. Если, пока вы здесь, вы захотите меня так сильно, что решите, что лучше не сдерживать себя, — попросите меня прийти к вам, и я с радостью приду.

— И вы сделаете так же, если решите, что это лучше для вас?

— Да, у нас все будет обоюдно… Я могу прийти сама, хотя ничего не обещаю.

— Я пойму вас.

— Конечно. Разве можем мы не понять друг друга? — Она подняла на меня глаза. — Поцелуйте меня.

Наттана была права, и в правоте ее крылась большая мудрость. Вместо тягостного, навязанного самому себе ограничения я получал свободу узнать себя — кто я и чего хочу в этой жизни, сейчас или позже.

Дни шли за днями. Работа над новой конюшней продолжалась, и Эк и Атт были все те же: один — постоянно погруженный в свои размышления, серьезный, другой — беспечный весельчак. Они не скрывали, что им все известно, однако не давали советов, принимая случившееся как факт и упоминая о нем лишь косвенно, например, когда Эк предложил, что, как только станет теплее, мы с Наттаной можем из наших комнатушек перебраться спать в эллинг.

Приближалось двадцать восьмое, когда мне снова предстояло отправляться в дозор. Накануне мы с Наттаной взяли укороченный день и пошли прогуляться вдоль южного берега озера по еще не просохшей дороге, ведшей к ущелью Мора. Мы говорили о том, как будем жить каждый в своей стране, условившись всегда оставаться друзьями и переписываться. Домой мы возвращались в пылающих лучах заката, взволнованные ощущением совершающегося вокруг и в нас самих чуда. Отныне я препоручал Наттану некоему мужчине, к которому она почувствует анию, и она надеялась, что мне наконец встретится у меня дома женщина, которую я полюблю по-настоящему и захочу жениться на ней, а она согласится выйти за меня замуж. Нет, это была не прогулка, это было прощание навсегда.

Но той же ночью, когда я уже засыпал, дверь открылась — и вошла Наттана.

— Я пришла, — сказала она, — потому что хочу быть с вами.

Тело ее белело в темноте. Я обнял ее.

— Не надо ни о чем думать, — шепнула она. — Ни о чем меня не спрашивайте, и я не стану спрашивать вас. И не будем ничего говорить.

Той ночью мы любили друг друга так страстно, как никогда. Мы стали искушеннее, и любовь наша была безудержной. Прежние надежды и желания ожили. Казалось, что я не смогу жить без нее, но я молчал. Она принадлежала мне, и мы понимали, что это скорей всего никогда не повторится, но молчали.

Потом она быстро поцеловала меня и выскользнула из моих рук, а я продолжал гадать: пришла ли она потому, что решила, что так будет лучше для нее, или потому, что подумала, что я хочу ее… Впрочем, это не имело значения: старые раны могут долго болеть, но завтра я снова вернусь на перевал. В любом случае поступок Наттаны был замечательно прост.

Из дождливой апрельской свежести Фэк снова привез меня в царство зимы, и я, дрожа от холода, провел ночь в нижней сторожке, над которой грозно нависали крутые склоны, по ним завтра мне предстояло подняться на перевал. Шесть проведенных в долине дней притупили мое чутье скалолаза, и нелегко было на следующее утро одному, да еще с тяжелым грузом за плечами, карабкаться по предательски скользким выступам скал, таким узким, что порою едва можно было поставить ногу. И все же в конце концов вверху, над последней у-образной расщелиной, я увидел яркую синеву неба и скоро уже стоял на краю небольшого снежного провала.