Эккли ожидал меня, сидя на плоском валуне, откуда видна была долина.
Он сообщил, что особых новостей нет, Самер в дозоре и ждет меня. После чего проворно стал спускаться и скоро исчез из виду, на пути к дому, где его ждал покой и отдых.
Оказавшись на месте, я быстро втянулся в привычный и несколько надоевший поток каждодневных дел. Там, в долине, жизнь на перевале вспоминалась как мимолетный эпизод, а усадьба как нечто реальное, но здесь уже через час усадьба Хисов представлялась лишь местом, где я провел короткие каникулы, а теперь снова вернулся в школу отбывать свой жизненный урок. Хотя здешний кругозор ограничивался заснеженными горами и небом над головой, хотя сторожка была невелика и чувствовалась стесненность, а поддерживать чистоту было трудно, все же она была знакомым, не лишенным уюта местом. Здесь радовало постоянное ощущение того, что ты делаешь некое доброе дело, обязанности вошли в привычку, вид с наблюдательного пункта по-прежнему открывался прекрасный, и та же привычка, надеялся я, поможет мне преодолеть страх во время походов за дровами. Всего шесть дней, и снова — каникулы, во время которых можно вздохнуть с облегчением, позабыв про опасность.
Когда я принес Самеру ленч, он бодро приветствовал меня и тут же принялся жаловаться на мрачный характер Эккли. С работой своей он справлялся хорошо и вообще вызывал у Самера восхищение как человек, наделенный самыми разнообразными способностями, с ним Самер чувствовал себя в безопасности, но из него просто невозможно было вытянуть хоть слово насчет чего-нибудь, что не касалось бы того, чем он в данную минуту занят.
Самер был рад возможности выговориться.
Как поживают Хисы? Как продвигается новая постройка? Чем я занимался в свободные дни? И как вообще меня, американца, занесло в долину Верхнего Доринга? Где я познакомился с Хисами?
Я чувствовал, что за всеми этими вопросами кроется личный интерес, и, зная мысли Самера, боялся, как бы он не завел речь о женщинах, к примеру о Наттане.
В человеке, работающем с двумя напарниками, скоро развивается отчетливая симпатия к одному и столь же сильная антипатия к другому. Я предпочел бы оказаться в компании Гронана, так же как Самер обрадовался моему появлению на месте Эккли.
К тому же в тот день Самер явно не был бдителен настолько, насколько это полагалось. Я, наоборот, не спускал глаз с пустынных, по виду спокойных подходов к перевалу и со зловещего, ковром раскинувшегося внизу леса, еще ярче расцвеченного юной зеленью, чем неделю назад, леса, где вполне могли скрываться притаившиеся враги.
Неприязнь к Самеру была столь велика, что я почти с облегчением отправился вниз за дровами.
Ночи стояли необыкновенно тихие, холодный воздух был чист и свеж. Разве можно было противиться здоровому, крепкому сну! Так что ночь тоже избавляла меня от назойливого общества Самера.
Три дня рядом с ним тянулись бесконечно; быстрее всего бежало время, когда я находился в дозоре. Я почти свыкся с постоянным ознобом страха, опасность казалась призрачной. Глядя на подымающееся солнце, на то, как тают горные туманы, я пытался представить жизнь людей, населяющих лежащий внизу город, людей, которых я так еще ни разу и не видел! Трудно было питать к ним враждебные чувства…
Однако на третий день, когда Самер ушел на пост, я не мог избавиться от тревоги и страха, уверенный, что он по-прежнему беспечен и неосторожен, и, неся ему ленч, я уже было решился поговорить с ним начистоту и лишь усилием воли сдержал себя. Столь болтливых людей мне еще не доводилось встречать, к тому же он втягивал в разговор и меня, поскольку мне не удавалось вести себя нарочито жестко, как Эккли. Перспектива и дальше находиться в обществе этого человека, которого судьба определила мне в напарники, рисовалась крайне малоприятной.
Поначалу разговоры Самера и вопросы, которые он задавал, казалось, не имели особой цели — так, еще раз перемыть косточки общим знакомым, но постепенно я стал замечать в них вполне определенную направленность и все большую откровенность… Когда я собираюсь вернуться домой? Были ли у меня подружки — дома, а может, и здесь? Разница, наверное, огромная? Как они насчет этого, американки? А если островитянку взять в Америку, каково бы ей там пришлось? Нелегко, должно быть, мне уезжать из Островитянии, покидать своих друзей. Ведь у меня здесь много друзей, близких друзей, даже, может, очень близких подружек, а?
Он был отнюдь не глуп и временами лишь вызывал раздражение, но наконец я разгадал, куда он клонит; я был разгневан, встревожен — и я начал лгать. Он хотел разузнать побольше о моих отношениях с Наттаной и что она за женщина, имея на прицеле то время, когда я уеду.
То ли до него дошли какие-то слухи, то ли достаточно было просто того, что я живу у Хисов, — не знаю. Если апия, как сказала Наттана, порождает все новые апии, то, несомненно, женщины, склонные ее испытывать, представляли особый интерес для мужчин типа Самера, а может быть, и для мужчин вообще. Как обесценивалось в его речах все касавшееся меня, Наттаны!
Слава Богу, наступил четвертый день, и на рассвете я отправился в дозор, попрощавшись с Самером и зная, что в полдень ленч мне принесет Гронан.
Время шло. Самер уже ушел, Гронан, должно быть, возится в сторожке. Лес был так далеко внизу, что даже порыв ветра, наклоняющий верхушки крон, меняющий оттенок зелени, не скоро достигал меня…
Стоит ли тревожиться из-за Самера? Такой ли уж он неприятный субъект? У него — свои желания, и он просто хотел узнать, может ли он, и если да, то как, добиться своего. В желании самом по себе не было ничего неестественного и порочного. И я когда-то испытывал те же чувства и отличался от него только тем, как действовал — вслепую, наугад.
Крупная, медлительная фигура Гронана показалась на ведущей вверх тропе, которую мы успели протоптать. Я был рад ему, и мне так о многом хотелось узнать. Мы поели вместе, и Гронан рассказал о том, что нового в долине. Он проезжал мимо усадьбы: дней через десять на новом крыле начнут поднимать стропила. Меня так и подмывало поделиться своими последними мыслями. Что ж, когда-нибудь я смогу это сделать.
Назавтра в дозор ушел Гронан, а в полдень настала моя очередь спускаться за хворостом. Это был уже восьмой раз, и, выходя, я вдруг почувствовал, что не испытываю обычного страха.
Дымка скрывала степи, отчего темный их цвет казался еще более тусклым. В косых лучах солнца лесной покров рисовался отчетливее и резче. Погода стояла теплая, почти жаркая. Я спускался быстро, бегом преодолевая те уже хорошо знакомые участки, где было бессмысленно задерживаться, теряя время, поскольку обзор здесь был невелик; но в других, не менее знакомых местах я выжидал, застыв и внимательно оглядываясь по сторонам.
До сих пор я ни разу не заметил ничего подозрительного.
Наконец я уже почти достиг цели и бежал вдоль текущего по неглубокой лощине на протяжении сотни ярдов ручья. Рассудок подсказывал, что бояться нечего: с высоты все подходы хорошо просматривались. Обратный путь — вверх по руслу ручья — вот что было действительно волнующим и небезопасным.
Выстрел… один-единственный… и снова тишина.
Ничего особенного, просто звук, к тому же далекий, но я замер, не в силах пошевелиться. Над головой — ровная синева небес, и все те же скалы кругом.
Стреляли из ружья, где-то далеко.
У меня за спиной тоже висело ружье. Осторожно я снял его и взвел громко щелкнувший курок.
Лощина со всех сторон была защищена скалами; стоило мне двинуться назад, как я оказался бы на открытом месте. И я пошел вперед. Вот и все.
Один выстрел, всего один, к тому же я не слышал полета пули. Если бы мишенью был я, последовал бы второй… Может быть, это Гронан? Но Гронан находился слишком высоко, чтобы я мог слышать звук так отчетливо. Или стреляли по нему? Но снизу его никак нельзя было заметить.
Значит, скорей всего стрелял охотник. Эхо в лощине было глубокое. Охотник мог находиться и далеко. Стрелял он один раз, возможно сразу попав в цель, — допустим в оленя. Тогда он, должно быть, думает только о своей добыче и как бы поскорей добраться домой — приближались сумерки.
