Морана отнеслась к рукописи доброжелательно, однако придирчиво. Я услышал от нее больше замечаний и предложений, чем похвал, и все они были для меня открытием; к тому же она никогда не критиковала те места, где я сам мог улучшить текст.

И по мере того, как мы говорили и даже иногда спорили, я все сильнее и сильнее ощущал национальную природу ее характера. Даже будучи дочерью человека современных взглядов, повидавшего свет, и сама много общавшаяся с иностранцами, Морана стала в моем восприятии такой же, как Дорна, и я почувствовал прилив любви к ней — любви не алчной и требовательной, а той, что, когда кризис позади, становится основой глубокой и долгой привязанности. Встреть я ее первой, быть может, она стала бы моей островитянской возлюбленной, а Дорна — другом, ведь судьба определила мне найти любовь в этой прекрасной, вечно ускользающей стране. И я задумался над тем, действительно ли это была любовь — такая, какую я испытывал там, дома. Быть может, это их красота так больно ранила меня и я путал боль с любовью?

Наконец все было сказано, и Морана, вручив мне рукопись с замечаниями — своими и отца, — сделала то же, что, мне представлялось, делала Дорна: сложила руки за головой, округлые очертания которой лишь подчеркивал глянец волос и кожи, и улыбнулась мне дружеской, незабываемой милой улыбкой.

Взгляд ее стал отрешенным, и в домике надолго воцарилась зачарованная тишина, нарушенная лишь однажды, когда Морана кончиком сапога расшевелила огонь в камине. Становилось все темнее, дождь барабанил по крыше. Я слегка развернул свое кресло: слишком велико было напряжение — вот так, молча, сидеть, глядя друг на друга, — при этом стараясь двигаться как можно тише, чтобы не потревожить девушку. Теперь кресло мое было повернуто к открытой двери.

Ясный, спокойный и нежный голос Мораны нарушил тишину.

— Вы похожи на нас тем, что иногда испытываете желание помолчать.

Я был благодарен девушке, подметившей сходство, а не различие, но я не мог выразить этого словами, вспоминая, что сказали мне в свое время Дорна и Наттана. Я только кивнул, и вновь воцарилась тишина. И все же я не был островитянином, потому что во время таких пауз мне больше хотелось найти новую тему и продолжить разговор, чем наслаждаться обоюдным молчанием…

— Пожалуй, нам пора, — сказала Морана.

Мы шли берегом, ветер и дождь хлестали в спину. Морана завернулась в плащ, складки которого вздымались и опадали, как крылья. Расправив плащ, она сказала: «Вот мой парус». Я отвлекся мыслями и уже не мог воспринимать Морану иначе, как парящий рядом пленительный призрак.

И все же она оказалась сильнее меня. Я должен был отблагодарить ее за все, что она для меня сделала, и в виде благодарности, сам увлекшись, стал рассказывать ей о том, какой она мне видится. Я рассказывал о том, что у нас, в Америке, детей воспитывают на сказках о благородных принцессах, живущих в далеких странах, так что «принцесса» для нас — это верх доброты, учтивости и обаяния, самая прекрасная из женщин, и что, мне кажется, я наконец встретил настоящую принцессу.

— Я немного знаю ваши сказки, — ответила Морана, — и, боюсь, вы переоцениваете меня. И все же мне будет очень приятно вспомнить об этом, Ланг. А теперь послушайте, какая я на самом деле. Я — плохая дочь своего отца, которая всегда убегала из школы, всегда пряталась, когда приезжали иностранцы; понимая, что идеи отца и его политика верны, я всегда боялась их, и во мне — крушение его надежд.

Она снова предложила помочь мне с моей рукописью, и мы условились, что я пошлю ее ей. Потом добавила, что отца очень заинтересовала моя работа, но он слишком занят и поэтому попросил ее помочь мне по мере сил.

Теперь и у меня появился шанс сказать ей комплимент, и я воскликнул:

— Если уж он так заинтересовался моей работой, то вряд ли стал бы просить вас помочь мне, считай он, что вы — крушение его надежд!

Морана от души рассмеялась, а немного погодя сказала, что отец всегда великодушно дает ей шанс исправиться.

Итак, мы расстались добрыми друзьями, рассчитывая продолжить нашу дружбу, скрепленную общим делом.

По возвращении в Город меня ожидало множество хлопот. Я пропустил собрание Совета в марте, и, хотя он не был таким важным политическим событием, как собрания в июне и сентябре, за мной накопилось большое число разных задолженностей, визитов, которые нужно было нанести. Джордж уже начал составлять список тех, кого я непременно должен пригласить на званые обеды в июне. Предстояло поработать и над моей историей, которую предполагалось скоро издать, с тем чтобы она оказала определенное влияние на умы к тому времени, когда состоится голосование за Договор лорда Моры. Наконец, надо было встретиться с Дженнингсом и обсудить организацию «Плавучей выставки».

В полдень одиннадцатого июня, когда я с нетерпением ожидал вечернего собрания Совета, переживал из-за трех назначенных обедов, взволнованно обдумывал детали своего туалета, трепетно ожидал возможной встречи с Дорной и сосредоточенно пытался представить, как будет выглядеть черновой вариант первой половины моей рукописи, — в дверь позвонили. У меня и в мыслях не было, что это может быть Дорн. Однако, открыв, я увидел именно его. Конечно, можно было предположить, что он появится на Совете, но я полагал, что мне самому следует его разыскать. И все же это был он — широкоплечий, загорелый и обветренный, с горящим взглядом упрямых глаз.

Комната была для него готова. Он собирался переночевать у меня одну ночь и, возможно, навестить еще через какое-то время. В Город они с дедом приехали только что. Дорн сразу же пошел ко мне, дед отправился во дворец Дорнов. Больше никого из своих единомышленников он не упомянул. Я ни о чем не спрашивал, догадываясь, что Дорна не приехала.

Мы пообедали вместе и оделись для королевской аудиенции, которая предшествовала собранию Совета. Я надел парадный вечерний костюм, в очередной раз почувствовав, как нелеп и неуместен он здесь. Костюм Дорна покроем ничем не отличался от ежедневного, но «парадность» ощущалась и в том и в другом. Дорн действительно производил сильное впечатление в своих темно-синих бриджах, куртке, великолепном плаще из материала, напоминающего очень тонкую саржу, и белоснежных чулках. Плащ был на белой подкладке, и когда мы вышли на улицу, Дорн перебросил его полу через плечо. Он был без головного убора; на мне красовался цилиндр. К тому же я был в перчатках, Дорн — без. Взглянув друг на друга, мы рассмеялись, настолько разительно отличались наши костюмы. Я сказал, что в одежде Дорна больше изысканности.

— Если мы пустим к себе иностранцев, все будут одеты как ты, — ответил он.

Вечер был ветреный, темный, по небу тянулись тучи, но дождя не было. Влажный воздух бодрил. Пламя свечей на улицах, по углам, билось и трепетало, словно стараясь оторваться от фитилей. Во всем, даже в погоде, чувствовалась праздничность предстоящего события. Осень и начало зимы всегда считаются подходящим временем для торжественных вечеров! Дни, проведенные на открытом воздухе, еще свежи в памяти. Стены жилищ еще не превратились в унылую тюрьму, пока они — радушное убежище, в котором можно укрыться от бурных капризов погоды. Настроение у меня было приподнятое. Ноги сами несли вперед. Выпитое за обедом вино приятно согревало.

Дорн тоже был взволнован. Он шел, широко шагая, откинув голову. Мы говорили о тех, чье присутствие ожидалось на Совете, о тех, кто не собирался приехать, но имя Дорны не было упомянуто ни разу. От Хисов собирались быть — лорд Хис, Айрда, старший сын и Некка. Дорн сказал, что не видел ее с марта, и это прозвучало как признание. Мне предстояло увидеть также знаменитого Стеллина и его сестру, Морану, лорда Файна, Сомсов и многих других. Поговорили и о званых обедах, на одном из которых, специально для наших сверстников, Дорн обещал быть. С большинством из моих островитянских гостей я еще не был знаком, но то, что я буду, единственный, представлять свою страну, — немаловажный факт.