Дорна ожидала на палубе — завтрак ждал внизу. В каюте было прибрано, небо глядело в открытые иллюминаторы, но в воздухе еще плавал легкий аромат — запах Дорны. Волосы ее, зачесанные назад, были перевязаны шнурком, темные и влажные. Дорна сказала, что успела выкупаться. Очень холодная вода. Кожа ее блестела, и лицо, омытое сном, было кротким и ласковым, как у ребенка.

Пока мы завтракали, постепенно светлело, но порой снова накатывала темнота — словно мигал огромный глаз.

Мы долго смеялись над историей с собакой. Сам повод мало значил — просто нам хотелось смеяться. Мы были уже не те, что накануне: часы, проведенные вместе, ночь в одной каюте изменили нас. Мы успели привыкнуть друг к другу и спокойно завтракали, то и дело обмениваясь улыбками, смеялись над разной чепухой и подолгу молчали.

Спешить было некуда. Давление времени не ощущалось совсем. Ветра не было, прилив запаздывал. Позавтракав, мы еще долго сидели в каюте; потом, без всякой особой цели, поднялись на палубу.

Туман струился, отступая, местами он плотно прилегал к поверхности болот, местами клубился — розовый на солнце и синеватый в тени. Вся ширь болот вновь открылась взгляду, как огромная шахматная доска, расчерченная желтыми и темно-зелеными клетками. Меньше чем в миле к востоку виднелся поселок; огороженный луг начинался ярдах в двухстах от берега.

— Ферма Аманов, — сказала Дорна. — Наверное, это была их собака.

Мы снова рассмеялись.

До фермы было рукой подать.

Утреннее солнце пригревало все сильней. Дорна была Преисполнена энергии, я старался не отставать, и, хотя дул лишь легкий ветерок, мы решили трогаться в путь. Дорне хотелось, чтобы я в полной мере почувствовал себя американцем, и, предоставив мне всю «физическую» работу, она стояла рядом, наблюдая и выражая некоторое нетерпение. Не обошлось и без забавных происшествий. Я отпустил якорь и стал выбирать линь, облепленный мягкой серой глиной. Потом поставил парус — действительно мужская работа, — подумав, впрочем, что у Дорны самой хватило бы на это сил. Пока я ставил парус, Дорна тоже нашла себе занятие: принесла ведро воды и стала отмывать с палубы грязь, сняв сандалии и высоко подобрав юбку. И уж никак было не обойтись без ее знаний и опыта, когда надо было поймать слабый, еле дующий ветерок.

Мы плыли медленно, временами вода подергивалась рябью. Проток был узкий, извилистый и глубокий, прилив относил нас назад, лодка то и дело застывала на месте. Слабые порывы ветра, налетавшего с юга, иногда совпадали с нужным курсом, но чаще задували с правого борта.

Утро прошло незаметно. Пышные клочковатые белые облака тихо скользили по темно-голубому небу. Нас то окатывал солнечный свет, то накрывал сумрак, и большие тени облаков проплывали по болотам.

Цветы вокруг были слепяще яркими. В трех или четырех милях к юго-западу показался поселок — низкие дома посреди равнины. Деревья и дом на холме едва возвышались над неровной кромкой горизонта. Дорна стала рассказывать об этих местах. Попасть сюда можно было только по тому протоку, которым мы плыли. На северо-востоке, милях в пяти-шести, лежало озеро; на островке посреди озера и находилась ферма. Утки тысячами селились там. Озеро питали ключи, а система специально построенных плотин помогала поддерживать уровень воды.

— Так это и есть те самые болотные утки? — спросил я.

— Да, — ответила Дорна, — больше всего — уток, но есть и другие птицы. Утки — самые симпатичные из всех небольших птиц; у них ярко-синие крылья, белые с коричневыми перьями по бокам, и черные шапочки на голове.

— Их мясо едят?

— Иногда.

— И вы на них охотитесь?

— Да, если нужна дичь.

— А просто так, для удовольствия?

— Что значит — для удовольствия?

Пришлось объяснять. Убивать уток, сказала Дорна, вовсе не доставляет удовольствия — разве что человек голоден, и ему нужно утолить свой голод, — но наблюдать за ними гораздо интереснее. Они такие забавные! Дорна описала их повадки, их деловитый вид и непредсказуемое поведение.

Охота ради охоты — этого она не понимала.

Близился полдень. Солнце стояло высоко. Примерно в пяти милях показались острова Дорнов и Ронанов, нарушавшие ровную линию горизонта, над которым нависли белые гряды облаков. Однако на самом деле нам предстоял путь вдвое дольше. Ветер совсем спал, и, чтобы, нас не относило назад, пришлось снова бросить якорь — в ожидании послеполуденного отлива.

Время, проведенное наедине с Дорной, истекало, и думать об этом было тяжело; но чем ближе становился конец нашего плавания, тем больше сил чувствовал я в себе, тем больше хотелось мне что-то делать, двигаться.

Дорна тем временем казалась невозмутимо-спокойной и неподвижно сидела на палубе, скрестив вытянутые ноги. Она так и не стала надевать сандалии. Как редко приходилось мне видеть босые женские ноги! В них было что-то неестественное. Эти розовые ступни и пятки, вместо подметок и каблуков, казались мне недостойным завершением девичьей фигуры. Не мог привыкнуть я и к походке островитянок, носивших либо туфли на очень низком каблуке, либо вообще без такового. Трудно было поверить и в то, что Дорна вот так, без всякого кокетства, выставляет напоказ свои голые ноги. Хотя я знал, что она, конечно, понятия не имеет о чувствах американца, и был рад, что девушка не догадывается о том, в какое мучительное смущение она меня приводит.

Дорна сидела, облокотившись на леер, в не совсем удобной позе, но с явно довольным видом. О чем думала она, когда вот так, подолгу сидела молча, лениво; и думала ли вообще о чем-то? Скорее казалось, что она впитывает, проникается ветром и солнцем. Иногда она поднимала голову, глядела вверх, и ее по-прежнему распущенные волосы, спадая с гладкого лба, мягкой волной откидывались назад. На ее обращенном к небу лице появлялось выжидательное выражение.

Ее красота была способна выдержать любой, самый пристальный взгляд. И даже ее босые ноги уже не казались мне чем-то странным. Передо мной было само совершенство; ошеломительная красота девушки приводила меня во все растущее изумление. Пожалуй, не следовало так подолгу смотреть на нее.

Наше плавание — мимолетные часы, проведенные вместе, — не могло закончиться простым «до свидания». Чудо еще не достигло своего пика. Я должен был как-то объясниться. Мне хотелось бы упасть перед ней на колени, целовать ее ноги… Но что сказать — я не знал. Как сказать ей, что она — прекрасна? Не прозвучат ли для нее мои слова пустым звуком? И потом, это будет попытка заигрывания, а разве она не заигрывала со мною (да к тому же и нечестно, обеспечив себе преимущество), когда подстроила это наше путешествие? И все же, с другой стороны, мне казалось, что она ждет от меня большего. Однако она сама предостерегала меня от влюбленности. Неужели она настолько жестока, что хочет, чтобы я все-таки овладел ею?

Единственное, на что я мог положиться, был голос моего рассудка, удерживавшего меня от дальнейшего ухаживания, не дававшего открыто сказать, как она прекрасна и как я люблю ее. Она хочет стать моим другом, она сама это говорила. Значит, и мне следовало быть другом, безличным и верным ее брату и ее деду, который мне доверял.

Дорна медленно обернулась ко мне. Казалось, она очнулась ото сна и пристально смотрит, словно заметив в моем выражении нечто неожиданное. Через мгновенье она встала и, ни слова не сказав, спустилась вниз. Я остался один. Откинувшись, я полуприкрыл глаза. Солнце обрушивало потоки своего света, жаркого, властного. Слышался тихий лепет волн. Неужели я все-таки влюбился в Дорну? Влюбился, несмотря ни на что? Это было прекрасно и больно вместе, и весь мир приобрел новые краски, увиденный сквозь призму моего чувства.

Прошло довольно много времени, пока Дорна не позвала меня. Я спустился в каюту. Дорна достала и разложила на столе наши последние припасы. Неужели она разгадала мои мысли? Она была спокойна и сдержанна; что-то очень важное, связывавшее нас, казалось утраченным.