И вот плавали уже все трое. В воде я чувствовал себя уверенней: подолгу смотрел в глаза Дорне и улыбался, видя совсем рядом ее влажно блестящие плечи и на мгновение мелькнувшие полные, правильно очерченные груди.

Вода была холодной, поэтому купанье длилось недолго. Переплыв реку, мы подплыли к островку, а затем — обратно. Дорна вышла из воды первая и пошла вдоль берега, у меня на виду, к тому месту, где оставила одежду. Тело ее влажно блестело на солнце.

Тяжелый груз навалился на меня, сковал судорогой, и мне стоило немалого труда одеться, досуха растеревшись полотенцем. Для островитян все это, наверное, было легко и естественно, однако для моих привычек и для уровня моей тренированности все вместе было чересчур. Дорна оказалась прекрасней, чем то когда-либо рисовалось мне в мечтах. Она принадлежала к женщинам, фигуру которых одежда лишь отяжеляет. Нагое тело ее обретало природную легкость, изящество и гармоничность. Я изо всех сил старался держаться естественно, но потрясение было слишком глубоким.

Одевшись, все трое растянулись на песке. Теперь я робел глядеть на Дорну и вообще чувствовал себя ужасно усталым и подавленным. Со стороны Дорны было жестоко проделать подобное с американцем. После всего она стала мне еще дороже. Да и Дорн тоже еще глубже вошел в мое сердце. Со мной рядом были двое, ближе которых для меня не существовало на свете.

Мы немного поболтали. Остров за рекой лежал темный и округлый, как щит. Когда солнце уже совсем склонилось к горизонту, мы пошли обратно, не спеша, чтобы не растратить заряда бодрости, полученного от купания.

Рано утром следующего дня, когда в моей комнате забрезжили рассветные сумерки, вошел Дорн — попрощаться. Хотя ночь и показалась долгой, я спал глубоко и хорошо выспался.

Дорн повторил, что в ближайшие полгода его ожидает напряженнейшая работа.

— Я снова говорю это, хотя ты уже и так знаешь, затем, чтобы ты действительно понял, что я имею в виду. Я от души желал бы провести с тобой больше времени, как бывало раньше, пока на нас не обрушились все эти политические заботы. У меня большие планы. Чтобы по-настоящему узнать жизнь фермера, стоит пожить ею подольше. Тебе она понравится, Джон, во всяком случае такая, какую мы ведем здесь. И еще мне хотелось бы снова поездить с тобою… Словом, давай не терять надежды.

Он замолчал, явно собираясь еще что-то сказать.

— Если будет нужно, — неожиданно сказал он, — пошли за мной. Я всегда смогу выкроить время повидаться. И не ищи в моих словах скрытого смысла. Понимаешь?

Он нагнулся ко мне.

— Да, — ответил я.

Дорн рассмеялся.

— И позабудь про свою новоанглийскую щепетильность, хотя бы когда будешь решать, нужна ли тебе моя помощь, — добавил он. — Речь не обязательно должна идти о какой-то материальной нужде. Совсем не обязательно. Решено?

— Да.

Дорн ушел, сказав напоследок, что смотритель дворца Дорнов в городе всегда подскажет, как и где я смогу его в кратчайшие сроки найти.

Какое-то время я думал о его глубоко тронувших меня словах, пока все мое существо вновь не обратилось к Дорне. Я надеялся, что сегодня, именно сегодня она скажет мне то, чего я так долго ждал. Сердце мое — трепещущий на ветру воздушный шар — рвалось из груди.

День выдался пасмурный, но довольно теплый. Влажно пахнущий солью ветер порывами налетал с моря, и тонкие нити недолгих дождей тянулись за облаками, то и дело скрывавшими солнце.

Дорна появилась поздно, когда все остальные почти уже успели позавтракать. Странно, однако сегодня одежда сидела на ней не так легко, как обычно. Все в ней, казалось, существовало отдельно друг от друга: желто-коричневая юбка и жилет, светло-зеленая блуза с отложным широким воротником, подчеркивавшая теплый, но приглушенно смуглый загар на лице, руках и шее. Черты ее лица как бы стерлись и были лишены всякого выражения.

Она зевнула, глаза ее увлажнились. «Плохо спала», — сказала она. И это было странно — лицо ее выглядело вполне отдохнувшим, очень спокойным. Я задумался, отчего и объяснит ли она мне причину. Воздушным шариком вновь заметалось сердце, кусок не лез в горло.

— Чем займемся? — ровным голосом спросила Дорна. — Я думала, может быть, прокатиться на лодке, но какая-то лень напала. Вряд ли прогулка выйдет веселая. И ветер все время меняется. А мне бы не хотелось кружиться на одном месте.

Слова ее ранили меня. Когда-то она была не прочь «кружиться» со мной целых два дня.

— У вас ведь, наверное, есть дела? Какое-нибудь незаконченное письмо? — продолжала Дорна. — Мне тоже нужно переделать несколько дел. Торопиться некуда. А потом можем пойти прогуляться.

На том и порешили, и я провел два поистине бесконечных часа в ожидании.

Около одиннадцати мы встретились снова. На Дорне был тот же наряд, и в придачу — длинный и широкий синий плащ. Накрапывал дождь, но, судя по легким светящимся белым облачкам, погода обещала разгуляться. Было почти жарко, и поэтому мы шли медленно. Налетавший порывами ветер раздувал на Дорне плащ.

— Я не боюсь промокнуть, — сказала девушка, — но эта юбка так легко пачкается… А как вы, Джон?

Голос ее звучал по-дружески, но в нем слышался скрытый вызов. Настало время сказать ей все, что я собирался сказать. Я полагал, ей лучше будет знать о моих распрях с Вашингтоном. Я начал издалека.

Дорна шла рядом, серьезная, внимательно слушая, но ни разу не взглянув на меня. Я подробно рассказал ей всю историю с самого начала. Кое в чем пришлось повториться, но я хотел, чтобы она была посвящена во все подробности. Дорна слушала, не переспрашивая, не возражая. Только однажды она прервала меня. Это было, когда мы подошли к воротам северной крепостной стены, окружавшей усадьбу.

— Пойдемте на мельницу, Джон, — сказала она. — На таком ветру не поговоришь. А нам есть что сказать друг другу.

Мы прошли через ворота. Примерно на четверть мили перед нами ровным ковром расстилалось пастбище. В дальнем, нижнем конце его виднелась плотина и очертания мельницы, то быстрее, то медленнее взмахивающей своими четырьмя большими крыльями на фоне белесого, обложенного облаками, но вот-вот готового брызнуть синевой неба.

— Пойду-ка я босиком, — сказала Дорна. — А вы не хотите? Трава, конечно, мокрая, но почему вы все время ходите в башмаках, Джон?

Она оперлась на меня, и я поддержал ее за руку, тонкую, но упругую и сильную, у самого локтя; с перекрещенными, как в четвертой позиции, ногами — одна в воздухе, — она с необычайным изяществом скинула сначала одну сандалию, потом другую. Повинуясь ее воле, я тоже снял сандалии и чулки. Мы шли по пышной, влажно блестящей траве. Сандалии засунули в карманы плащей, и у меня было такое чувство, что я, как когда-то, направляюсь в танцкласс, хотя тогда я, конечно, шел не босиком и спутницы у меня не было. Сердце мое билось так сильно, что я не сразу смог продолжить прерванный рассказ. Босые ноги Дорны казались розовыми на фоне темно-зеленой травы. В отличие от меня, ступавшего осторожно, едва ли не на цыпочках, она шагала уверенно и широко. Я заметил, как оттянуты были ее носки, как пружинисто напрягались икры при каждом шаге. Мои же ступни, столько лет стесненные обувью, выглядели нелепо и жалко.

Больно было мне смотреть на это безупречное воплощение юности. Рядом с Дорной я чувствовал себя как никогда ущербным. Я продолжал говорить, но речь моя путалась, становилась все бессвязнее. Словно огромная рука накрыла меня, как пойманного мотылька; мысли затуманились, все вокруг потемнело, а Дорна — центр моего мироздания — вдруг стала далекой и призрачной. Дождь перестал, и, сняв плащ, она несла его на руке. В этой девушке, такой хрупкой, юной, крылось то единственное, что могло дать мне опору в жизни, и я вспомнил, как во время купания увидел совсем близко ее неожиданно полные и округлые груди — зрелище непривычное для меня и все же бывшее частью, средоточием Дорны, существа иного пола. Каким откровением было тогда для меня увидеть ее всю — и золотистые волосы внизу живота, — все.