Голос (из публики). Помним, помним!

Дантон. Мои обвинители! Пусть мне их покажут! Я требую, чтобы мне дали поговорить с подлецами, которые губят Республику. Я открою важные вещи. Я требую, чтобы меня выслушали.

Народ. Конечно! Конечно!

Давид. Слыхали мы эти сказки! Гильотина по тебе плачет!

Председатель. Эти недостойные выходки только вредят вам. Ваши обвинители пользуются всеобщим уважением. Сначала оправдайтесь. Обвиняемый только тогда заслуживает доверия, когда он смыл с себя подозрения, иначе его разоблачения не имеют цены. Сейчас идет речь не только о том, как вы служили Республике, — вам предъявлены обвинения как личности вообще, вас обвиняют в скандальном образе жизни, в распущенности, мотовстве, хищениях, лихоимстве.

Дантон. Не выплескивай все сразу! Приверни кран в бочонке своего красноречия!

Цеди по капельке, чтобы не было утечки. Так в чем же меня обвиняют? В том, что я люблю жизнь, что я наслаждаюсь ею?.. Это верно, жизнь я люблю. Всем аррасским и женевским педантам вместе взятым не удастся задушить ту радость, которая бурлит в земле Шампани, от которой набухают почки на виноградных лозах и кипят человеческие страсти. Неужели я должен стыдиться своей жизненной силы? Природа наделила меня атлетическим телосложением и громадными потребностями. К счастью, я не принадлежу к вырождающемуся привилегированному сословию, вот почему, несмотря на все невзгоды, которые я претерпел на своем изнурительном поприще, мне удалось сохранить всю свою врожденную мощь. Чем же вы недовольны? Эта самая мощь вас же и спасла. Какое вам дело до того, что я провожу ночи в Пале-Рояле? Я не отнимаю этим у Свободы ни единой ласки. Меня хватит на всех. Вы изгоняете наслаждение? А разве Франция дала обет целомудрия? Разве нас отдали на выучку какому-нибудь хмурому педанту, или же мы обязаны лишиться хвоста только на том основании, что у старого лиса хвост отрублен?

Председатель. Вы обвиняетесь в присвоении части денежных сумм, которые вам доверило государство. Вы брали из секретного фонда деньги на свои удовольствия. Вы занимались вымогательством в Бельгии и вывезли из Брюсселя три воза всякого добра.

Дантон. Я уже опроверг эти нелепые выдумки. Во время Революции, когда я был у власти, мне было дано на хранение пятьдесят миллионов — я это признаю; я предлагал представить подробный отчет в их израсходовании. Камбон передал мне четыреста тысяч ливров на секретные расходы. Двести тысяч из них я выдал по предъявлении документов. Я не ограничивал в расходах Фабра и Билло. Эти фонды служили мне рычагами, с помощью которых я поднимал восстания в провинции. Что же касается смехотворной истории с салфетками эрцгерцогини, которые я будто бы вывез из Бельгии и отдал переметить, то что же, я, выходит, карманный вор? В Бетюне подвергли осмотру мои вещи, составили протокол, но ничего не нашли, кроме моих пожитков и бумазейного набрюшника.

Может быть, этот набрюшник оскорбляет нравственность Робеспьера?

Это, что ли, мне ставят в вину?

Председатель. Что вы повинны в хищениях, это доказывает широкий образ жизни, который вы ведете уже два года, — ваши собственные средства вам бы этого не позволили, значит, вы их пополняете за счет государства.

Дантон. На свое адвокатское жалованье я купил в Арсийском округе небольшое имение. Я обеспечил скромною рентою свою мать, отчима и ту добрую гражданку, которая меня выкормила. Эти суммы не превышают моего дореволюционного заработка. Что же касается той жизни, какую я вел в Париже или в Арси, то весьма возможно, что я не стеснял себя грошовой экономией. Когда друзья приходят ко мне в гости, я не угощаю их супом из трав приготовления мамаши Дюпле.

Я не стану выгадывать ни на себе, ни на других. Как вам не стыдно высчитывать, сколько Дантон ест, сколько Дантон пьет! Еще немного — и отвратительное ханжество заразит всю Нацию. Законы природы вгоняют нас в краску, энергия внушает нам страх, мы закрываем лицо руками при виде вольного движения. Отрицательные добродетели заменили нам все остальные. Если только у человека больной желудок, а чувства молчат, если только он довольствуется кусочком сыра и спит на узкой кровати, вы уже называете его Неподкупным, и это прозвание избавляет его от необходимости быть храбрым и умным. Я презираю эти скопческие добродетели. Быть добродетельным — это значит быть большим человеком и для себя и для отчизны. Если на вашу долю выпало счастье иметь в своей среде великого человека, то не попрекайте его куском хлеба. Потребности, страсти, жертвы — все у него не так, как у других. Ахилл съедал за обедом полбыка. Если Дантону требуется много топлива, чтобы накалить его горн, бросайте поленья без счета: пламя этого костра охраняет вас от диких зверей, подстерегающих Республику.

Давид. Горлодер! Ну и орет! И как он не перервет себе глотку!

Председатель. Значит, вы признаете, что совершали растраты, в которых вас обвиняют?

Дантон. Лжешь, я только что это опроверг.

Народ. Верно! Верно!

Дантон. Я жил широко, честно, я был бережлив, но я не был скрягой в расходовании доверенных мне сумм. Дантон получал у меня только то, что ему полагалось. Вызовите свидетелей, — я потребовал этого с самого начала, — и все подозрения будут рассеяны. Такие обвинения и нарекания нельзя оставлять висеть в воздухе. Только подробный их разбор, по пунктам, может положить им конец. Так где же свидетели? Почему их до сих пор нет?

Несколько голосов. Свидетелей!

Давид (одному из соседей). А ну замолчи! Изменников защищать? Смотри! Как бы и твоя голова не слетела!

Председатель. У вас голос устал, Дантон, отдохните.

Дантон. Ничего, я могу продолжать.

Председатель. После перерыва вы бы защищались спокойнее.

Дантон (в ярости). Я спокоен! Свидетелей! Три дня я добиваюсь свидетелей...

Несколько голосов. Верно! Верно!

Дантон. ...ни один из них еще не вызван. В присутствии народа я спрашиваю общественного обвинителя: почему не удовлетворено мое законное требование?

Голоса. Свидетелей!

Фукье-Тeнвиль. Я и прежде ничего не имел против того, чтобы их вызвать, не возражаю и сейчас.

Голоса. Ага!

Дантон. В таком случае вели привести их, это же от тебя зависит.

Фукье-Тeнвиль. Итак, я даю разрешение на вызов свидетелей (одобрительные возгласы в публике), но только не тех, которых назвали обвиняемые: они являются членами Конвента, обвинение же исходит от всего Национального собрания, и было бы странно вызывать ваших обвинителей в качестве свидетелей со стороны защиты, особенно представителей народа, облеченных его высокой властью и ответственных только перед народом.

Эро. Тонкая казуистика! (Смеется вместе с Фабром.)

Дантон. Значит, мои коллеги могут меня убить, а мне нельзя даже уличить моих убийц?

Фукье. Как ты смеешь оскорблять представителей Нации?

Филиппо Мы что же здесь, для проформы? Нам положено играть бессловесные роли?

Камилл. Народ, ты слышишь? Они боятся правды. Им страшно, что свидетельские показания их уничтожат.

Председатель. Не обращайтесь к народу.

Филиппо. Народ — наш единственный судья. Без него вы — ничто.

Камилл. Я апеллирую в Конвент!

Народ. В Конвент!

Дантон. Вы хотите зажать нам рот. Вам это не удастся. Мой голос потрясет Париж до самого основания. Света! Света!