— Но почему так? — не выдержала я после очередного лубка. — Если человек смог написать такое… такое классное стихотворение, какого мрыса он остальное-то писал через пень-колоду?
Эльфийка чуть помолчала. Глаза у нее были, как я мимоходом отметила, зеленые, точно лучшие гномьи изумруды.
— Потому что надо работать, — наконец сказала она. — Проще писать про верблюдов.
— Разве проще? — справедливо усомнилась я. — Оно длинное, написано в одном размере, рифмы вполне пристойные. Нет, по содержанию — комедия, но чисто технически…
— Поверь мне, — она чуть улыбнулась, — техника — это несложно. Пара лет опыта — и рифмы подбираются почти мгновенно. А когда настроился на волну, можно написать и сорок поэм. Вот только верблюд — он верблюд и есть. Им и останется до скончания веков.
— Послушайте, — вдруг вспомнила я, — а как вас зовут? А то мы толком даже и не познакомились…
Она чуть замешкалась, опуская ресницы; а секундой позже дверь в зал отворилась, и поэтесса из жюри (не главная, помельче — главной двери несолидно открывать) пригласила всех зайти. Начиналась церемония награждения.
Я привычно устроилась под витринку. Та приветственно зашаталась.
— Уважаемые конкурсанты! — Главная поэтесса постучала чем-то по столу, привлекая всеобщее внимание. Народ стих, проникнувшись серьезностью ситуации. — Мы долго совещались и не могли назвать победителей. Все вы читали очень хорошо, у многих есть творческий потенциал — словом, мы решили рекомендовать на следующий тур тех, для кого, на наш взгляд, это будет полезнее. Этим участникам будут вручены дипломы, а также рекомендации для публикации в сборнике работ «Шаги в науку — 3946». Всем прочим будут выданы свидетельства об участии в нашем творческом конкурсе.
И началось.
Эмоций здесь было, пожалуй, побольше, чем на чтении стихов. Адепты боялись, они завидовали, они страстно желали получить приз: не имеет значения, какими были твои стихи, главное — получить! Они вслушивались в каждый звук выговариваемых председательницей фамилий — а вдруг ошибка, вдруг неправильно прочли, может быть, это мой диплом?! Я вслушивалась в их чувства как музыкант в сыгранную чужаком симфонию. Точно, четко, технично, но, видят боги, лучше бы этой музыке не рождаться на свет.
А эльфийка…
Эльфийка молчала.
Лауреатство, а вместе с тем и право напечататься в сборнике получили семеро человек. Среди них — Полин, под обаяние которой попало и это, казалось бы, столь неподкупное жюри. Когда ей это было надо, алхимичка изумительно умела прикидываться маленькой, белой и пушистой; глаза у нее в такие минуты становились такие большие и несчастные, что в душах у зрителей немедленно просыпалась совесть. Не дать такой диплома было все равно что пнуть котенка. Попал в лауреаты и этот… певец верблюдов, борайкосов и нудистских пляжей. Попала, кажется, девочка с рассказом про Изабеллу — а может быть, и нет, ее-то я помнила плохо.
Наконец все дипломы раздали. Народ было зашушукался, обсуждая свое и чужое; страсти не спадали — напротив, накалялись еще сильнее. К зависти, страху и тщеславию добавилась еще и обида; мрыс, я чувствовала, как здесь становится все хуже и хуже. Совсем плохо… очутись здесь хоть один истинный талант, все было бы проще. Ибо настоящее?.. — настоящее легко бы успокоило все страсти.
Но такого не было.
Председательница кинула на нас очередной опасливый взгляд, и эльфийка неожиданно кивнула. Опустила плащ на спинку кресла, расчехлила свой непонятный предмет — и я сообразила, на что именно он был так похож.
Это оказалась лютня.
— Господа, — то ли с испуга, то ли с усталости голос председательницы дал трещину, — нам оказана великая честь. Сегодня в этом зале с нами была не кто иная, как знаменитая поэтесса Ларисса аунд Велле. Ларисса-Чайка… Быть может, вы, мистрис, пожелаете сказать что-нибудь начинающим поэтам?
— Пожелаю, — серьезно согласилась эльфийка. Она выбралась из-под витринки и с легкостью, присущей ее расе, пересекла зал. Стало тихо; множество глаз внимательно смотрели на женщину с лютней в руке.
— Вы пришли сюда соревноваться… — Ларисса говорила в полной тишине, и голос ее чуть звенел, легко наполняя пространство зала. — Вы пришли сюда за победой — и теперь не можете смириться с поражением. Но вы проиграли раньше — когда думали о победе. Когда каждый хотел стать первым. А надо было — единственным.
Я вздрогнула. Чувство дежавю было таким сильным, что я не сразу поняла, что мне напомнила эта фраза. Ну конечно же… первое березня, кабинет Рихтера, я сижу на парте и смотрю в окно.
«Наступает момент, когда понимаешь, что главное — быть не первым, а единственным. И не в смысле устранения конкурентов…»
Эльфийка замолчала, точно не в силах выразить то, что хотелось бы, словами. Тронула струны лютни и не запела — заговорила, негромко и ровно, голосом подчеркивая жесткий ритм:
Смотри — бледнеет ночь, смотри — горит восток,
И через час споют серебряные трубы.
К нам город этот был порою так жесток, —
Но что мне до того?.. И ныне сердцу любы
И башенки-вежи, и мостик через ров,
И древних рубежей священные пределы…
Мы выйдем через час, покинем прежний кров,
Единый вечный Путь назвав своим уделом.
Мы выйдем через час. Всего лишь через час
За нами навсегда захлопнутся ворота.
Колеблется огонь, и плавится свеча,
Секунда — что кинжал, минута — что гаррота…
Я молчала, затаив дыхание. И точно так же молчал весь зал: ни шелеста, ни шороха, ни единого слова. Только голос, ровный и немного усталый; только лютня, только тихая, печальная мелодия — без надрыва, столь любимого «юными поэтами», без надуманного трагизма. Чего уж теперь… когда ничего не вернуть…
Настоящее. Вот это было — настоящее.
Искреннее.
Мне хочется забыть про это слово — ДОМ,
Про то, что мы с тобой когда-то ДОМА были;
Чтоб ветер пел для нас — для нас двоих — о том.
Сколь просто и легко мы прошлое забыли.
И будут битвы, где, примкнув спиной к спине,
Сразимся мы — одной лишь только славы ради;
И много лет спустя — так думается мне —
Заезжий менестрель споет о нас в балладе.
Но, глядя на восток, я думаю сейчас:
Отныне и вовек будь проклята дорога,
За то, что нас она, едва лишь минет час,
Навеки уведет от старого порога…
Резким движением эльфийка прижала струны. Мелодия оборвалась; и в тот же миг Ларисса, по-прежнему держа инструмент в левой руке, коротко кивнула слушателям. Выпрямилась — четкая, как написанный единым взмахом кисти восточный иероглиф. И быстро, так быстро и легко, будто к сапогам у нее были приделаны крылья, вышла из зала прочь.
Несколько секунд в комнате было тихо. А когда в ней заново родились звуки, были они поначалу тихими и несмелыми, но минуло от силы минуты три, когда все заново заговорили в полный голос. И вновь шуршали пергаменты, и запихивались в сумки дипломы, и спешно писались адреса на полях черновиков… но солнечный луч, падавший чуть наискось из окна, был все-таки светел. И от него шло тепло — настоящее весеннее тепло.
Значит, жить все-таки можно. Правда?..
Вечером мне доставили посылку.
Полин, балансируя на стуле, прикрепляла диплом к гвоздику на северной стене. Рамка, в которую был вставлен пресловутый диплом, розовела, как любимая галлюцинация эмпатов всех времен и народов, — известно же, что, держа экзамен на мастерство, всякий душевед должен выбрать себе глюк Большинство, говорят, выбирают розовых слонов. Возвращаясь к рамке: сделана она была из толстого стекла, а по краю ее украшали густо налепленные бабочки, цветочки и упитанные купидончики.
