— Я подумал, что вы, наверное, ждете моего звонка.

— Как все прошло? — спросил Спина.

— Нормально.

— Уверен, что все получилось как надо?

— Более или менее уверен. Я не задержался проверить, но оттуда, где я был, это выглядело отлично.

— Все обошлось, так сказать, гладко? Ты понимаешь, о чем я спрашиваю?

— Не так гладко, как хотелось бы. Было небольшое осложнение.

— Жаль. Есть основания для беспокойства?

— Нет. Могло обойтись и без этого, вот и все.

— Что с этим нашим человеком?

— Улетает. Вечерним рейсом.

— Обратно, откуда прибыл, в уют и уединение его личных апартаментов? Ну и страна, а? Ну и страна! А женщина?

— Если все будет так, как мы надеемся, она сможет завтра отправиться а путь.

— Возможна задержка, — сказал Спина. — Для соблюдения формальностей ей могут задать несколько вопросов. Да, задержка возможна. Ты будешь при ней?

— Придется, наверное, — ответил Марк. — На всякий случай, для страховки.

— Что ж, разумно. Послушай, на этом этапе очень важно вести себя правильно. Сам понимаешь. Что она скажет сейчас, значения не имеет, потому что никто ее слушать не будет и асе легко уладить. Важно, что она будет говорить потом. Меня это не касается. Я забочусь о тебе. Ты можешь попасть в беду.

— Спасибо за предупреждение. Я приму меры.

— Да уж постарайся. Дай ей понять, что если ее заставят говорить, то пусть язык не распускает. Слушай, ты сумеешь сюда зайти, прежде чем улетишь?

— Трудно сказать. Хотелось бы, но посмотрим, как пойдут дела. Наверное, я в ближайшие часы буду очень занят.

— Что ж, если не увидимся, счастливого тебе пути и навести меня, когда снова будешь в Гаване. У нас здесь большой бизнес, а будет еще больше, поэтому, надеюсь, ты сюда вернешься.

— Хотелось бы.

— Передай привет нашим, дома. Скажи, я бы с удовольствием приехал повидаться, да не могу, они знают.

Он добрался до «Севильи» на такси. Никто ему не звонил. Он пошел в бар и впервые в жизни заказал двойное виски. Потом поднялся к себе в номер, разделся, закрыл ставни и лег. Он лежал, недоумевая, почему он себя так чувствует, пытаясь отделаться от непонятного беспокойства, от раздражающей тревоги, которые испытывал первый раз в жизни и в которых любой другой человек немедленно распознал бы угрызения совести. Марк всю жизнь был конформистом, удовлетворялся тем, что твердо придерживался правил, согласно которым держал ответ только перед своим кланом. Сейчас он впервые нарушил собственный моральный кодекс. Он вспомнил, что даже Спина был потрясен предложением ликвидировать Кобболда в присутствии женщины.

Когда зазвонил телефон, Марк хотел было не отвечать. В конце концов он поднял трубку, зная, что звонит Линда.

— Я в больнице Мирафлорес. Произошла жуткая вещь.

Молчание. Может, линия в неисправности, а может, ей трудно говорить.

— Я тебя не слышу, — сказал он. — В чем дело? Говори. Что случилось?

— Эндрю тяжело ранен. В него стреляли, и, по-моему, он умирает. Приехала полиция, а я не понимаю, что они говорят. Он лежит, ему ничего не делают, даже не пытаются помочь.

— Его смотрел доктор?

— Он вошел, взглянул на него и ушел. Какой ужас! Его бросили умирать.

— Я сейчас приеду, — сказал Марк.

Больница Мирафлорес находилась в другом конце города, и, пока Марк одевался, ловил такси и ехал, прошло более получаса. Он нашел Линду в приемном покое. Над покрытым простыней телом бормотала молитвы монахиня. Калека в грязном больничном халате выметал из комнаты окурки сигарет и окровавленные куски ваты.

Подошла Линда в сопровождении сестры, которая тотчас удалилась, оставив их вдвоем.

— Умер, — сказала Линда. — Мне пришлось подписать свидетельство о смерти. — Марка поразил спокойный голос Линды, никак не вязавшийся с ее растерзанным видом. — Они беспокоились только о том, чтобы я подписала все нужные бумаги. И ничем не помогли. Посмотрели на него — и все.

— Может, они ничем и не могли помочь. Он приходил в сознание?

— Не думаю. Он ни разу не шевельнулся. Лежал тихо до последней минуты. И только умирая начал страшно хрипеть.

— Значит, ничего не чувствовал, — сказал Марк. — Это, должно быть, какая-то нервная реакция.

— Слава богу, если так, — отозвалась она. — У него была страшная рана. — Она подняла голову, и он увидел ее лицо: измазанное, заплаканное, с каким-то новым от горя выражением. — Я знала, что его ждет смерть.

Монахиня встала, положила четки в карман юбки и, подняв огромную соломенную корзину с пакетами мыльного порошка, туалетной бумагой и печеньем, удалилась. Под простыней Кобболд был совсем маленьким. Казалось, там лежит труп ребенка.

— Полицейские ушли несколько минут назад. Сказали, что должны будут еще раз побеседовать со мной, — продолжала Линда. — И забрали у меня туристскую карточку. Завтра утром мне велено куда-то явиться.

— Расскажи, что произошло, — попросил Марк.

— Мы были на пляже, и в него выстрелили.

— Кто?

— Я не видела. Мы разговаривали, и вдруг он упал. Я услышала выстрел, и он упал — вот и все, что было.

— Вы были одни?

Она взглянула на него с каким-то смутным любопытством.

— Почему ты спрашиваешь? Может, я ненормальная, но у меня такое чувство, будто тебе заранее известны все ответы. Тем не менее на этот вопрос я отвечаю: нет. Там были эти двое, что не отходили от него, и шофер. Они все ушли вместе с полицией.

— Тебе надо выпить, да и мне тоже, — сказал Марк. — Пойдем куда-нибудь, где можно поговорить.

В баре в соседнем квартале, где рабочие-кубинцы играли в домино, кричал по-испански попугай, а на стойке спала кошка, он заказал два бренди.

— Его, наверное, застрелили революционеры, — сказал он. Это предположение словно пробудило ее. Мышцы лица напряглись, взгляд стал сосредоточенным.

— Не делай из меня дуру, — сказала она.

— Я сказал «наверное». В этой стране сейчас убивают налево и направо. В «Пост» сегодня утром напечатано предупреждение: полиция не рекомендует выезжать за пределы города.

— Зачем революционерам понадобилось стрелять в Эндрю? — недоумевала она. — Если бы они хотели кого-то убить, так уж скорее кубинцев, что были с нами. А Эндрю никак не был с ними связан.

— Ты ведь можешь и ошибаться.

— А ты какое имеешь к этому отношение? А я? Зачем, к примеру, ты меня сюда привез? Почему заплатил мне, чтобы я следила за Эндрю?

— Я тебе уже объяснял.

— Но ты меня не убедил. Я знаю, я дура, но не до такой же степени.

— Я сказал тебе все, что мог. В твоих же интересах оставаться менее осведомленной.

— Завтра в полиции опять будут меня допрашивать. Спросят, зачем я сюда приехала.

— Скажешь, что приехала отдохнуть.

— С тобой?

— Конечно. Почему бы и нет? Если тебя спросят.

— Сказать, что вы с Эндрю знали друг друга?

— Если спросят.

— Сказать, что мы втроем ходили в ночной клуб?

— Скажи все. К чему утаивать?

— Включая и нашу договоренность?

— Нет, об этом не упоминай.

— Так я и знала, — сказала она.

— Я с самого начала дал понять, что тебе платят за твою сообразительность, — сказал Марк.

— Хорошо, но я хочу знать правду.

— Пожалуйста. Правда состоит в том, что Эндрю стал вмешиваться в большую политику. Он пошел на сделку с противоположной стороной, и с ним за это расквитались. Он был обречен.

— А ты тут при чем?

— Мы из одной фирмы. Он пользовался деньгами нашей фирмы. И нам хотелось знать, на что идут деньги и с кем он имеет дело.

— И ты узнал? — спросила она.

— Не успел.

— Я хочу тебе кое-что сказать. — Она не могла успокоиться. — Мне понравился Эндрю. Он был славным человеком. Он умер, и мне еще никогда в жизни не было так грустно. Если бы я умела плакать, я, наверное, выплакала бы все глаза.

— Он был неплохим малым, — согласился Марк. — Но любил играть ва-банк. И делал рискованные ставки. — Он обнял ее за плечи и погладил по щеке. Вошел мальчик с пачкой первого вечернего выпуска «Эль Соль». Марк купил газету и по заголовкам выяснил, кто стал добычей смерти в этот лень.