— Теперь уже точно — нет.

— А до того?

— К чему этот разговор, dou? Все хотели, чтобы я вернулся. Желание исполнено. Все хотят, чтобы я прекратил быть? И это желание близко к исполнению. Ближе, чем хотелось бы мне. Какие ещё вопросы остались невыясненными?

Магрит укоризненно поджимает губу:

— Ты считаешь нас убийцами?

— Зачем же так сразу... Что-что, а убивать меня никто не станет. Слишком недальновидно. Слишком расточительно. О нет, моё тело будут беречь, как зеницу ока. А душа... сама о себе позаботится, если никому кроме меня не нужна.

— Не обвиняй нас в жестокости.

— Обвинять? Упаси меня боги! Я не имею на это права. И никогда не буду иметь. Настоящая жестокость редко бывает обдуманной, а в вашем случае всё взвешено, измерено и занесено в реестр. В две колонки. Правда, не думаю, что количество «минусов» сравнимо с количеством «плюсов».

— Ты злишься, — печально отмечает сестра.

— Злюсь? Самую малость. И знаете, из-за чего? Не надо было позволять мне вникать в ситуацию. Хотя подозреваю, что вы поступили намеренно. Можно узнать, почему? Или посвящения в сию тайну я недостоин?

Магрит молчит, глядя мне за спину. На голые ветки деревьев в саду.

— Быть достойным ещё не значит быть подходящим.

— Подходящим? Для чего?

Невесёлый смешок.

— Не обращай внимания. Просто мысли вслух.

— Хорошо, не буду. Собственно, это уже и не важно. Всё решено, ведь так?

— Решено, — утвердительно кивает Магрит. — Было решено много лет назад. В момент твоего рождения. Но решить и выполнить — не одно и то же.

— Разве могло быть иначе?

— Например, ты мог умереть до назначенного срока.

— Неужели? А Тилирит заявила, что вы наблюдали за мной и не допустили бы...

— Тилирит выдаёт желаемое за действительное, — зябко передёргивает плечами сестра. — Мы наблюдали. Как могли. Но мы не имели права вмешаться, пока есть хоть один шанс на благополучный исход.

— А кто считал эти шансы?

— Мы и считали. Самые ничтожные вероятности, самые призрачные возможности... Это очень трудно, когда ставка в игре больше, чем жизнь.

Ты права, сестрёнка. Трудно. Не у всякого получится вечно оставаться в стороне и хладнокровно взвешивать «за» и «против», когда всё внутри кипит и требует действовать. Должна быть очень веская причина. И она есть.

— Но теперь игра окончена?

— Возможно.

— Вы не уверены?

Синие глаза выбирают между тоской и надеждой.

— Разве можно быть в чём-то уверенным, если даже в одну и ту же реку нельзя войти дважды? А в реку жизни — тем более.

— Не волнуйтесь, я сделаю всё, что от меня зависит.

— А знаешь ли ты, ЧТО обещаешь?

— Я знаю только одно: обещание придётся сдержать, — беспечно улыбаюсь. — Чтобы иметь хотя бы один повод для гордости.

— Хочешь гордиться собой?

— Это запрещено? Я так долго себя ненавидел... Даже устал. Хочется сделать что-то, о чём я буду не сожалеть, а вспоминать с удовлетворением.

Магрит подходит к окну и проводит пальцами по дереву рамы.

— Пожалуй, тебе это удастся.

— Думаете? Что ж, хорошо, если так. Не скажу, что сомневаюсь в своих силах, но... Мне всё-таки страшно.

— Это пройдёт.

— Надеюсь.

Некоторое время мы молча смотрим. В разные стороны. Сестра — на заснеженный сад. Я — на дверной проём, пустой и тёмный.

— Ты всё ещё можешь...

— Сбежать? Могу. Но зачем? Чтобы прятаться, а когда меня всё же найдут, убивать? Это слишком тоскливо.

— Прятаться или убивать?

— И то, и другое.

— Первое понятно, но второе... В сражении есть своя прелесть. Упоение битвой. Запах дымящейся крови. Мольбы о пощаде. Ощущение безграничной власти. Чужая жизнь висит над обрывом на кончиках пальцев, и в твоей воле протянуть ей руку или столкнуть вниз... Разве это не пьянит?

— Раз уж речь зашла о выпивке... Поверьте тому, кто неоднократно напивался до потери сознания: наутро всегда приходит похмелье, и хочется умереть самому. Ты даёшь себе сотое или тысячное обещание больше никогда так не поступать, но при этом прекрасно знаешь: придёт день, и самые крепкие клятвы падут перед желанием на несколько часов окунуться в забвение... Нет, dou, опьянение убийством — не для меня. Тем более что смерть дарит свой поцелуй и убийце... Но дело даже не в этом. Если я начну убивать по-настоящему, не останется НИЧЕГО. Совсем ничего. Даже памяти.

— Знаю.

— Поэтому меня боятся. А почему меня ненавидят? Тоже из-за страха исчезнуть в небытии?

— Отчасти, — соглашается сестра. — Трудно испытывать искреннюю привязанность к тому, для кого разрушать — так же естественно и привычно, как дышать.

— Понятно... То, с чем нельзя справиться, всегда пугает.

— А чего бы хотел ты? Какого отношения?

— Не знаю... Но читать во взглядах, обращённых на тебя, только страх и ненависть... Это очень больно.

— К любой боли можно привыкнуть.

— А кто сказал, что я не привык? Просто мне надоело пускать в себя чужую боль.

— Пускать в себя? — Магрит поворачивается ко мне лицом. — Что ты имеешь в виду?

— Как бы объяснить... Это происходит вне зависимости от моих желаний, dou. Я могу совершенно спокойно смотреть на что угодно. До определённого момента, а потом... Проваливаюсь в окружающий мир. Начинаю ощущать чужие чувства, как... Нет, не как свои собственные. Они всегда остаются ЧУЖИМИ, но отнимают часть меня. Бесцеремонно и беспощадно. Как будто я разрываюсь пополам, и одна половина остаётся сторонним наблюдателем, а другая сгорает в огне, который разожжён вовсе не для меня... И мне становится страшно, dou. Страшно, что однажды эти половины перестанут быть одинаковыми, и я либо полностью сгорю, либо вовсе перестану чувствовать.

— А что тебя пугает больше? Гибель или равнодушие?

— И то, и другое. Только по-разному. Я не хочу умирать от чувств, которые никогда не смогу испытать сам, но... Я не в силах отказаться от того, чтобы хоть миг побыть по-настоящему живым.

— Хочешь сказать...

— Меня нет, dou. Пустое место, которое даже не может отразиться в Зеркале.

Она вздрагивает. От испуга? Но я всего лишь сказал правду. От холода? Но в комнате тепло.

— Зеркало, да... Значит, ты ничего в нём не увидел?

— Абсолютно ничего.

Напряжённая пауза.

— Ничего... Следовало ожидать. Но невозможно было рассчитывать.

Задумчивое бормотание сестры кажется мне многозначительным. Нет, ошибаюсь: оно имеет всего один смысл, глубины которого невозможно измерить.

— О чём Вы говорите?

— О странных путях Предназначения. Путях, которые никогда не бывают прямыми.

— А по-моему, Путь всегда прямой. От рождения и до смерти. Просто судьба комкает Гобелен, и кажется, что мы то взбираемся на гору, то падаем в пропасть.

Магрит усмехается:

— Такое объяснение не хуже прочих. И может быть, оно — единственно верное... Сколько времени тебе понадобится, чтобы подготовиться?

— Подготовиться? Я вполне готов, dou. Вот только...

— Что? — быстрый вопрос.

— Я хотел бы узнать одну вещь. Прежде, чем она перестанет иметь для меня какое бы то ни было значение.

— Какую вещь?

— Кто вытащил меня из Купели?

Молчание. Чуть смущённое, чуть неловкое.

— Вы не можете сказать?

И я получаю ответ. Но вовсе не от Магрит:

— Может. Но зачем слушать в чужом изложении то, что следует узнавать из первых рук?

Наверное, он стоял прямо за дверью, прислонившись к стене. И слышал все наши слова, разумеется. Одного этого мне хватило, чтобы первое впечатление о мужчине, грубо вмешавшемся в разговор, приобрело едва уловимый оттенок горечи. А когда сестра удивлённо и разочарованно выдавила: «Отец...», я запутался в мыслях и ощущениях, хлынувших в сознание бурным потоком.

Отец? Всё-таки соизволил показаться своему отпрыску. Браво! Набрался смелости или же слегка умерил брезгливость — какая из версий правильнее? Только бы не обе сразу: не справлюсь с чувствами. Можно понять и принять все варианты по отдельности, но, сливаясь вместе, они образуют совершенно не усваиваемое зелье... Ладно, оставлю на время размышления и просто посмотрю на того, кто не желал присутствовать при моём рождении, но не смог отказаться от соблазна проводить меня в небытие.