— Всё в лучшем виде, красавчик! О, что это, несколько капелек? Но ведь это не краска, правда?

И она на мгновение припала к моей щеке, слизывая кровь, выступившую в местах уколов. Сглотнула, довольно щурясь. И струна лопнула. Не знаю, какие чары жили в тебе, дорогуша, но теперь ты навсегда их лишилась... И поделом: нечего совать в рот что ни попадя...

Эльфийка ушла так же тихо и незаметно, как и появилась, оставив в качестве доказательства своего посещения узор на моём лице и перчатку у меня во рту. Какое-то время я стоял, глядя в злобное пламя свечи, пока лёд потрясения не начал таять, а потом сполз на пол, стукаясь затылком о деревянный брус. В голове не осталось ни одной завалящей мыслишки — ни о прошлом, ни о будущем. Не знаю, сколько прошло времени, — я даже не слышал, как уезжал принц. К реальности — пусть не совсем, но чуть-чуть поближе — меня вернуло появление Бэра. Он довольно выдохнул:

— Ну, вот и всё! Отмучились! — И тут он понял, что комната выглядит иначе, потому что на столе откуда-то появился источник света. — Эй, а это что такое?

Лучник перевёл взгляд в мою сторону, и я с несколько отстранённым изумлением узнал, что большие глаза могут быть не только у эльфов.

— Что произошло?

Он наклонился ко мне, извлекая «кляп» из уже частично онемевшего рта, и наконец-то рассмотрел главную причину моего ступора. Бэр был поражён, и поражён неприятно.

— Это... по приказу принца... но зачем?

Надо же, он способен мыслить логически! Разумеется, клеймо королевского палача можно поставить исключительно с ведома и по поручению особы королевской крови!

— И почему именно это?

— Что? — прохрипел я.

— Такое клеймо редко используется...

— Да что, скажи, наконец!

— «Погасивший незажжённую свечу».

Сердце упало куда-то вниз. Нет, не к ногам, гораздо ниже... Твоей рукой, эльфийка, водили обозлённые боги, не иначе — никакой другой приговор не мог бы причинить мне больше страданий...

Только теперь я понял, что моё недавнее отчаяние было всего лишь прелюдией, слабой репетицией того, что накатывало на меня сейчас. Волна безысходной тоски, смешанной с самой искренней и глубокой ненавистью и самой незамутнённой злобой — о нет, не к кому-то конкретному, разве что только к стечению обстоятельств, наделившему меня такими достоинствами, от которых впору бежать сломя голову... А ещё она была отражением моей беспечности и глупости, наивности и поверхностного отношения к людям... Я совершил то, чего не следовало делать, и даже не подумал, чем могут обернуться подобные «капризы»... Но самым страшным и самым неотвратимым было совсем другое. Вы видели шторм на море? Если видели, то поймёте, что я имею в виду. Первая волна отнюдь не самая страшная, гораздо страшнее та, что приходит следом... У меня тоже имелась такая «волна», сплетённая из чужих воспоминаний и слухов, из бессилия и чувства вины, и хотя разум мой понимал всю абсурдность обвинений, сердце не хотело прислушиваться к его голосу...

Прости меня, пожалуйста! Я не мог ничего изменить! Если бы время и судьба были подвластны мне, я никогда бы не появился на свет, зная, сколько страданий и мук принесёт моё рождение... Я не знаю, какой ты была... Говорят, что я похож на тебя. Чем же? Все изображения, которые мне позволили увидеть, говорят только одно: ты была самим совершенством! Ради чего ты решила отдать свою жизнь? Ради нелепого в своей недоделанности создания, которое обречено умереть гораздо раньше обычного для Семьи срока? Говорят, что ты действовала так во имя любви... Я не верю! Как можно любить того, кто медленно и настойчиво, час за часом, день за днём убивает тебя? Я недостоин любви — ни твоей, ни чьей-то ещё, в этом я убеждаюсь каждый миг своего существования... Единственное, в чём я могу быть похожим на тебя, это упрямство, беспредельно-горячее и удушающе-ледяное... Но одного упрямства недостаточно, правда? Я уже не хочу жить, понимаешь? Я не вижу смысла! Я остаюсь на этом свете только по двум причинам: потому что я — трус, и потому что я обещал тебе не умирать. Так долго, как это будет возможно...

Дрожь пробежала по кончикам пальцев ног, перебралась на колени, потопталась в животе, лепя комок ощетинившегося острыми языками огня. Я понимал, что должно произойти, и даже усмехнулся сквозь слёзы: я всё же на что-то способен, пусть это «что-то» — самое последнее, что я хотел бы уметь делать...

Нэгарра. Безграничная Скорбь. Безвозвратная Потеря. Растерзанная Душа. А попросту — Плач. Последнее «прости». Последнее «прощай». Последний Всплеск Крыльев. Ещё несколько вдохов, и ничего больше не останется — ни постоялого двора, ни принца с его свитой, ни всего Западного Шема с окрестностями...

...Стрелы дождя ударили в незакрытые ставнями окна. Грозовой ветер взвыл за стенами постоялого двора. Заскулили собаки. Жалобно заржали лошади. Если бы кто-то из сидевших в зале рискнул выйти в ненастье, то увидел бы, как лилово-чёрные тучи начинают своё кружение в воронке гигантского смерча...

До сих пор не понимаю, что остановило меня — осознание того, что я могу причинить вред невиновным людям, или то, что Бэр остервенело хлестал по моему горящему от боли и одновременно немеющему лицу и что-то кричал, пытаясь вернуть меня в тот пласт мироздания, в котором находился сам. Комок скорби разорвался где-то в груди, выйдя на свет божий водопадом солёных слёз. Я задыхался, но не мог остановить рыдания. Слёзы не облегчают боль, не верьте! Они только топят её на время. Но пройдут дни, в самом лучшем случае — годы, и боль, которая не добилась своего в предыдущий раз, вернётся, и тогда вы пожалеете о том, что погасили тот, первый пожар...

Когда купец и лекарь вбежали в комнату, гроза уже прекратилась. На полу комнаты сидели двое юношей: один из них, брюнет, чем-то до смерти испуганный, прижимал к своей груди другого, да так сильно, что даже пальцы побелели. А пустые глаза на заплаканном лице второго смотрели куда-то так далеко, что невозможно было понять, осталась ли в этом бренном теле душа или она унеслась прочь, вслед за грозой...

Пустота. Тихая дрёма на Берегу Вечности. Рваное Кружево опустошённой Мантии. Сознание, рассыпавшееся миллионами пылинок по всем складкам Пространства и Времени. Я не могу... Нет, неправильно. Я НЕ ХОЧУ. Я не хочу ничего чувствовать. Я не хочу ничего видеть. Я не хочу ничего слышать...

«Слышать» или «слушать» — вот в чём вопрос?» — Ехидный голосок вдребезги разносит моё уединение, мешая подготовиться к встрече с Вечной Странницей.

— Ни слышать, ни слушать. Особенно тебя! — огрызаюсь я, но собеседника мой отпор ни в коем разе не смущает. Даже не трогает.

«Как говорится, «не умеешь — научим, не хочешь — заставим».

Ах как мы довольны, представить страшно!

— Я не расположен к беседам с тобой, — пытаюсь задушить разговор в зародыше. Не получается.

«Зато я так соскучился по нашему милому задушевному общению, что не отпущу тебя, пока вдоволь не наговорюсь!» Неприкрытое торжество.

— И о чём же ты хочешь говорить?

Что ж, придётся сдаться, тем более что он прав — я не могу уйти отсюда. Пока не могу...

«Исключительно о твоих ошибках.»

— И много их было? — Я содрогаюсь.

«Вообще-то, настоящая ошибка была всего одна, и ты её правильно понял.»

— А именно?

«Твоё времяпрепровождение с гномкой.»

Я вздыхаю:

— Да, тут отпираться бессмысленно...

«Она плохо на тебя влияет, — авторитетно заявляет голос, — ты начинаешь делать глупости.»

— Можно подумать, раньше я глупостей не делал...

«Раньше это были лично тобой взращённые глупости, а теперь ты идёшь на поводу, противно подумать, у кого — у несовершеннолетней гномки!»

Прямо-таки строгий дядюшка, выговаривающий нерадивому племяннику за разбитый кувшин и пролитое вино.

— Я заметил...

А что толку отпираться?

«Ты начинаешь геройствовать, а это вредно для здоровья!»

Так, наставления ещё и не думали заканчиваться.