– До усрачки? – спросил Мирон.

– В сопли.

– Дело! – отпустил работника Портнов.

Знаменуя сытный обед, хозяин от души пёрнул.

У Жёлудя глаза полезли на лоб.

«Так положено», – сказал ему взгляд отца.

Примеру главы дома последовали домочадцы. Над столом повеяло.

У гостей защипало в носу.

Спали в светёлке при открытых окнах.

По утрене после сытного завтрака собрались в путь. Жёлудь подвёл к крыльцу кобылу, Щавель запрыгнул в седло. Из конюшни вышел Лузга, одной рукой держа за повод мула, другой любострастно скребясь в паху. Вослед ему глядела затуманенным взором растрёпанная поломойка. Дворовые распахнули тяжеленные ворота. Щавель прижал руку к груди, отвесил неглубокий поклон вышедшему на крыльцо хозяину. Мирон Портнов ответил тем же. Ватага неспешно выехала со двора.

У ворот терпеливо поджидал фабричный парень с толстой повязкой на левом плече. Бледный, он действительно был похож на вампира. В здоровой руке парень держал что-то напоминающее замотанный в тряпку огурец. Завидев старого лучника, он шагнул наперерез, подобострастно заглядывая в глаза спасителю.

– Вот, возьми, – он неловко размотал свёрток и протянул Щавелю. – Хрустальный. Сам сделал. Хрусталь варили из импортных ядохимикатов.

Щавель принял дар. Лузга подъехал, заглянул и заржал во весь рот, оскалив частокол гнилых зубов. Из пасти у него воняло как из помойки. На тряпице лежал хрустальный уд. Толстый, с яйцами, длиною в две ладони.

– На, спрячь, – Щавель протянул сыну искупительное подношение и дал шенкеля. За ним тронулись остальные.

Парень стоял и смотрел ему вслед. Поодаль торчала столбом давешняя деваха, к которой отныне и довеку прилипла кличка Валька-Менструация. После вчерашнего суждено им было стать мужем и женой.

У лабаза купца Крепостничего собирался отряд. Ратники выглядели помятыми, но весёлыми и бодрыми. У некоторых на лицах красовались синяки, но куда фабричным работягам против дружинников княжеских! В эту ночь девки достались витязям, как это всегда случалось при проходе отряда через Звонкие Муди.

Сотник Литвин оглядел раболовецкий отряд, сосчитал мигом, недостачи не нашёл.

– По коням!

Щавель занял место во главе колонны, куда чуть погодя пристроился Карп. Провожаемый сверкающими из фингалов взглядами гостеприимных звономудцев, караван вышел на тракт.

в которой знатный работорговец Карп страдает от детских страхов и терпит фиаско, а Щавель берёт бразды правления в свои руки

За городом сразу прибавили ходу. До Валдая, если шагом плестись, то часов тринадцать без роздыху, с роздыхом же поболее, за день можно не успеть. Быстрым шагом – часов десять. Не всякая крестьянская лошадка сдюжит, но для княжеской конницы нормальный ход. Быдло еле поспевало увернуться из-под копыт раболовного отряда, сигало на обочину да отряхивалось. «Небось, по важному делу спешат, – смекала чёрная кость. – Неужто на войну?» Сотник Литвин выслал тройку дружинников поперёд каравана на полёт стрелы отгонять сиволапых, а витязи и рады стараться. Копья мельтешат, пихают древками мужичьё в горб: пшёл в канаву, сучий потрох, дай дорогу людям!

Ободрённые весёлой ночёвкой витязи ржали как жеребцы, обмениваясь впечатлениями. Михан с завистью прислушивался к долетающим сзади голосам. Тонкий слух лесного парня позволял разобрать каждое слово.

– Подваливают ко мне такие, пальцы пыром, бивни через раз, окружили. Девок наших портить вздумали, говорят. А тут все наши подтянулись.

– Кобыла тебе невеста, говорю, иди в денник, присунь.

– Я так с правой дал, у него нос к щеке прилип!

– Он мне хрясь, я ему хрясь. Он мне бац! У меня искры из глаз. Я ему дынсь промеж рогов. Как пошёл его буцкать!

– Жердину с забора оторвал, и попёрла кожа дикая! По горбу давай лупасить, по горбу. В пруд их загнал. Охолоните, грю, горячие финские парни.

Любо было дружинникам наезжать в Звонкие Муди!

Михану захотелось поступить на службу в княжескую рать, жить в коллективе, поддерживать порядок, чувствовать локоть товарища. Одним словом, выполнять свой воинский долг и безнаказанно творить добро. Парень так увлёкся, что осадил жеребца и заметно приотстал.

– Куда выперся, блядин сын! – осерчал Карп, пихнув его конём. – Краёв не видишь, дичина? Стань в строй.

Михан опомнился, дёрнул повод, жеребец отпрянул. Карпов конь тряхнул башкой, зубы клацнули возле жеребячьего крупа, промазал. Вороной зареготал. Полурык-полуржание был страшен, аки глас льва. Михан шарахнулся, засуетился, нагнал своих. Жёлудь глядел настороженно, а Щавель и ухом не повёл, покачивался на кобылке, будто зноем сморённый. Ветер разносил перед ним пыль, гоня прочь слепней и всякую летающую нечисть.

И как с такой подачей вписаться в коллектив?

На привале заморосило. Сойдя к опушке, отряд встал на перекус, но радости от того не было. Похмельные ратники давились сухомяткой и роптали промеж собой, что пожрать можно было бы в седле, не задерживаясь попусту, а до темноты поспеть к Валдаю. Кони? Да ничего им не будет. Дотянут. Ночью пожрут, сейчас время дорого.

Щавель прошёлся по каравану, прислушиваясь, приглядываясь, прикидывая, насколько боеспособны ражие витязи. Не нравилась ему княжеская рать. По всему выходило, что дружинники горазды мужичьё по сёлам гонять, против разбойничьего войска сдюжат, но выставлять их супротив басурман бесполезно. Столкнутся в чистом поле с конницей – и побегут. Ни оружия воевать ханских драгун, ни духовитости нет. А ежели башкорты налетят, то и вовсе без единого выстрела саблями порубят в капусту и помчатся дальше с волчьим воем, будто никакой дружины на пути не стояло.

Уличное это было войско. Сторожить кремль, гнобить для порядочка безропотных селян да собирать дань по городам и весям, вот на что оно годилось. Впрочем, рассудил Щавель, светлейший не Орду воевать отправил, а ловить рабов. Да ещё вразумить в окрестностях умом попутавшихся. Здесь дружинники себя проявят с лучшей стороны. Более ничего от них не требуется.

Стараясь быть на виду, Щавель приблизился к телеге, возле которой спорили Карп и сотник Литвин. Караванщик на чём-то настаивал, толкая пузом собеседника. Сотник, привычно не сдвигаясь ни на шаг, лениво отпирался, заедая речь печёным яйцом и ломтём белого хлеба.

– …Дружно рысью пойдём, – на последнем слове изо рта сотника вылетели крошки, а сам он отёр усы ладонью.

– Чё ты плюёшься, чёрт, – отряхнулся Карп, плётка человечьего волоса была бережно заткнута за пазуху, только рукоятка краем торчала. – Это ты рысью, а телеги отстанут. Все вместе будем двигаться быстрым шагом. Вместе ушли, вместе пришли. К ночи поспеем в Валдай и встанем на день. Подождём, когда распогодится, да оттянемся не хуже, чем в Звонких Мудях.

– Сам поспевай к ночи, – упорствовал Литвин, косясь на пасмурное небо.

Начальники отвлеклись на постороннего и недовольно примолкли, как бы на краткое время, чтобы перевести дух. Давая понять, что их отвлекли от важного и лучше так не делать. Сотник даже доедать не стал. Приготовился захавать хлебушка, но как бы выжидал с брезгливым нетерпением.

Щавель постоял напротив них, бесстрастно изучая каждого по очереди.

– Гнать коней не будем, – постановил он, заткнув на вдохе собравшегося к неприветливому вопросу Карпа. – Дождь нам не помеха, не растаем. Заночуем в лесу. Днём проедем Валдай, там нам делать нечего. У повёртки со старого тракта станем на ночёвку. С утра свернём, до Бологого двадцать вёрст по насыпи. Идти будем ровно, в Бологом кони отдохнут, а для нас дело найдётся.

– Ты чего тут раскомандовался? – забуровил караванщик и натолкнулся на встречный взгляд бледно-голубых глаз Щавеля, стылый, как талая вода…

…и льдины. Льдины плывут по реке. Мальчик стоит у самой воды, а река широкая, другой берег теряется в дымке. Река чёрная, у кромки льда сидит ворона. Голос невидимой бабы тянет песню: «Издалека до-олго течёт река Во-олга». Мальчику зябко, он один на широком поле, ни родни, ни дома. Только холодная природа разговаривала с ним.