Он никогда ничего не брал, только дарил. У меня и брать-то было нечего. Как там сказала эта сволочь: «Ни рожна, ни хрена и долгов мошна». Так и есть, но последний свой долг отдать я сумел. У меня было чем расплатиться. Стихами, моими стихами, единственным, что я знал и умел.

Как так выходит, что в людском гурте, где все мы разнородно непохожи, от нас уходят первым делом те, которые нам ближе и дороже? Бессильно слово выразить протест — кто слышит нас в пчелиных наших сотах?! Но вновь на нас проводит жуткий тест садист, живущий в облачных высотах. И тех, кто близок нам, его резон с лица земли сметает, как цунами. А дальше — больше. Грозовой озон сгущается, сгущается над нами… И вроде не проклятье и не сглаз, но не спастись и не сорвать стоп-краны. И вырваны из нас кусочки нас. И ни за что не заживают раны.

В тот момент, когда последние комья земли забили раззявленное жерло могилы, в этот самый момент я осознал, что остался один. Что теперь у меня действительно никого нет. И не будет.

— Ну что? — Лопух сидел, развалившись, в том же самом продавленном велюровом кресле в спальне и изучающе глядел на меня. — Нужны еще доказательства или теперь веришь?

— Что значит «теперь»?

— Ты изрядно отупел от водки, Вронский. Теперь значит теперь. Веришь или хочешь, чтобы твоя Инга отправилась вслед за чернявым?

— Так это что… Это, хочешь сказать, ты… его… Марата?..

— Ну а кто еще? — хохотнул Лопухов. — Не дух же святой.

Я закрыл глаза. Посидел с полминуты молча, затем, оттолкнувшись от пола, бросился на него. Рванулся к нему, метя сжатыми до судорог кулаками в ненавистную губастую блеклую рожу. И — мир взорвался у меня перед глазами и померк.

Очнувшись, я обнаружил Лопуха в том же кресле.

— Очухался? — небрежно спросил он. — Хочу кое-что тебе показать, погляди.

Лениво потянувшись к письменному столу, он ухватил декоративную малахитовую чернильницу, доставшуюся мне год назад в награду за победу в поэтическом конкурсе. Подбросил чернильницу в воздух и наотмашь рубанул ребром ладони. Я вскрикнул — минерал с треском раскололся и полудюжиной обломков разлетелся по сторонам.

— Так что не вздумай дергаться, дурачок, — прокомментировал гибель чернильницы Лопух. — Садись, поговорим. Ты так и не ответил на мой вопрос. Теперь веришь?

— Кто ты?

— Какая разница. Тебе это без надобности.

— Я хочу знать, кто хочет купить мою душу.

Он рассмеялся. Заливисто и громко, как тогда, восемь дней назад, после моего вопроса, были ли у него в роду психи.

— Душу, — замотал он головой, покончив с гоготом. — Нашел Мефистофеля. Я не имею ничего общего с адом, Вронский. И душа твоя мне совершенно ни к чему. Тем более что и не душа вовсе, а так, душонка. Мне нужно лишь то, о чем сказал. То, что досталось тебе по ошибке, в результате дурного выверта природы. Твой так называемый талант. И всё. Только это.

— Я не отдам талант неизвестно кому.

— Боишься, что попадет в дурные руки? — Лопух коротко хохотнул. — Ладно, изволь. Я — не человек. Моя раса и древнее, и мудрее, и во много раз достойнее вашей.

— К-какая раса? О ч-чем ты? — спросил я, запинаясь. Я боялся, элементарно боялся его и того, что услышал. Меня било, колотило от страха.

— Ты не понял? Плохо быть туповатым. Моя раса. Та, которую недалекие хомо хм-м… сапиенс как только ни называли и о которой каких только благоглупостей ни городили по невежеству своему и дремучести. Впрочем, что с вас взять. Ты можешь называть меня так же, как прочие. Вампиром. А хочешь — вурдалаком, упырем, нежитью, мне без разницы.

— Ты — вампир? — ошалело пробормотал я. — Что за бред? Ты встаешь из гроба по ночам и пьешь кровь?

— Болван, — сказал Лопухов сердито. — Это вымыслы ваших невежественных кликуш. Которые, сталкиваясь с чем-то, что не в силах объяснить, рядят это в мистическую чепуху. Мы берем от вас то, в чем нуждаемся, без всякого кровопийства. И без всякого сопротивления с вашей стороны. Нас мало, так что вы даже не замечаете, что кто-то пользуется вами и вашими дутыми ценностями. Деньги, техника, механизмы, ваши дома и дворцы, ваши женщины, мы интересуемся всем этим в основном из любопытства да еще от привычки к приличной жизни. На самом деле нам интересно совершенно другое. То, чем природа незаслуженно и несправедливо обделила нашу расу и по недоразумению наградила некоторых из вас.

— Талантом?

— Им. Забрать талант силой ни один из нас не может. Увы. Мы вынуждены унижаться и вступать в сделки, чтобы получить то, что принадлежит нам по праву.

«Вот оно как, — подумал я. — Вот, значит, какой поганый, гнусный расклад. Высшая раса… Надо же, до чего поразительный мерзкий гнилой ублюдок».

— И что, — я больше не боялся, страх ушел, теперь меня разбирало лишь любопытство напополам с гадливостью, — были люди, отдавшие вам талант?

— Конечно. Все те, о которых говорили или говорят, что «списался», «выложился», «халтурит». Очередная человеческая глупость. Эти люди признаны, богаты, счастливы и живут в ладу с собой. Не говоря о том, что не терзаются творческими муками.

— Надо понимать, были и другие? — спросил я осторожно. — Те, которые отказались?

— Глупцы были, есть и будут всегда.

— И кто же эти глупцы?

— Зачем тебе? Впрочем, пожалуйста. Ваше все не отдал причитающееся с него.

— Что?

— Опять не понял? Это ведь не мы, а вы называете «вашим все» курчавого недоноска. Трус, скандалист и бабник Пушкин отказал моему сородичу Дантесу. За что и получил свое. Лермонтов отказал Мартынову, Есенин — тому, кого из страха называл черным человеком. Высоцкий… Впрочем, этот список можно продолжать долго, среди вас глупцов всегда было больше, чем существ разумных.

— А ведь вы завидуете, — бросил я ему в лицо. — Никакая вы не высшая раса. Вы попросту бездельники. Нахлебники, паразиты. И — циничные холодные убийцы. Завистливые. И бездарные. Ты завидуешь мне, как когда-то твой поганый сородич завидовал Пушкину.

Он помолчал, глядя мне в глаза. Потом сказал:

— Я мог бы прихлопнуть тебя прямо сейчас, походя. Но не стану. Пускай будет по-твоему, хочешь считать, что мной движет зависть, — исполать тебе. В общем, так, — Лопухов хмыкнул, — поэт. Сутки тебе сроку. Завтра наступает ночь полнолуния. К этому времени ты подпишешь. — Он бросил на стол конверт. — В полночь выйдешь из дому и под светом полной луны передашь бумагу мне.

— А если не подпишу? Ты вызовешь меня на дуэль? Удавишь? Или пристрелишь, как Марата?

— Я подумаю над наказанием, — усмехнулся Лопухов. — Не волнуйся, без него не останешься.

Он поднялся и двинулся на выход.

Я вскрыл конверт и извлек из него сложенный вдвое лист плотной гербовой бумаги.

«Я, Вронский Олег Ильич, — читал я записанные витиеватой вязью строки, — тридцати девяти годов от роду, по доброй воле расстаюсь в пользу владетеля сей бумаги с принадлежащим мне доселе свойством сочинять. Взамен…»

Я механически пробежал глазами длинный, полагающийся мне по условиям купчей список материальных благ.

Деньги. Жилища. Автомобили. Путешествия. Рестораны. Наркотики. Женщины. И главное — Инга. Та, в которую был влюблен с юношеских лет и которую любил и поныне. Та, которая не смогла со мной жить, как и любая другая бы на ее месте. Интересно, как эта вампирская дрянь принудит ее ко мне вернуться. Я вспомнил холодные, черные, пустые глаза на волшебной, ослепительной красоты лице Дианы Клищук. Какая сила заставила ее приехать тогда ко мне подобно дешевой шлюхе?.. С Ингой этот номер не пройдет, она не поддастся, не станет, она не…

Пройдет, понял я внезапно, еще как пройдет. Я привыкну. К тому, что рядом чужая холодная женщина, которую по привычке буду считать своей. А возможно, и не привыкну, но не смогу от нее отказаться, даже если этот вампирский ублюдок зомбирует ее, как Диану.

Выбора нет, осознал я. Нету. Ни на йоту. С одной стороны — богатство, признание и любимая женщина. С другой — ничего, кроме скоропостижной смерти. Хорошо еще, если только моей, ведь вампир вскользь пригрозил отправить вслед за Маратом Ингу.