Заночевав со стадом на дальнем выгоне, Гена перед рассветом откочевал к деревне. Овцы шли тихо, и он обогнал их. На опушке Гена заметил странную фигуру, бредущую от дома Кузыки в сторону церкви. У пастуха был острый глаз, и он отчетливо разглядел старого Кузыку, удаляющегося на кладбище. Гене никто не верил. Решили, что спьяну померещилось. Я самым внимательным образом выслушал его сбивчивый рассказ и спросил, крещеный ли он. Пастух закивал и показал серебряный крестик на грязном капроновом шнурке. По его словам, водки он не видел уже неделю. Я купил у него парной баранины и спровадил суеверного пастуха к совхозному стаду. А потом я пошел к Хомутовой.

Она старалась не показывать, что ей неприятны мои странные расспросы. Тем более что она и не знала ничего. Нет, Иван на сердце не жаловался. Недомогание? Да, появилась слабость дня за три до кончины… О Петре Кузыке не вспоминал? Нет!

От нее я направился к братьям Михайловым, недавно схоронившим отца. Там на меня поглядели неприветливо, поговорили коротко и сурово. Женатые братаны обитали в домах по соседству, так что беседа состоялась в большом семейном кругу. Суть ее можно свести к простому резюме: «А кому какое дело?» Рассказу глупого пастуха мне настоятельно порекомендовали не доверять. Спорить я не стал — Игнат и Валера были ребята крепкие. К родне Натальи Филатовой я заглядывать не стал.

Результат моих визитов последовал быстро и оказался совершенно не таким, как я предполагал. Я копался в огороде, пропалывал огурцы, когда со стороны леса быстрым шагом подошла к моему забору Валентина, супруга Василия Кузыки.

— Ты чего народ мутишь? — вместо приветствия спросила она.

Я счел нужным промолчать.

— Ходишь, вынюхиваешь, — запальчиво продолжила Валентина. — Городская дурь из тебя не вышла, вот что. Будоражишь людей почем зря. Все тебе неймется. Из города выгнали, мало тебе? Нос суешь… Генки наслушался, и теперь баламутите на пару. Хватит. О себе подумай лучше.

— А что о себе? — спросил я.

— А ничего. Не простудись смотри. А то зачахнешь да помрешь! — Валентина рассмеялась, оскалившись, и вдруг, резво отпрянув от забора, пошагала назад нервной, припрыгивающей походкой.

Разумеется, после такой беседы ни о какой прополке и речи быть не могло. Я занялся плотницкими работами. Забил гвоздями окна и вставил вторые рамы. Укрепил входную и внутреннюю двери. Смазал на них задвижки, а для внутренней вытесал крепкий засов. Успел до темноты. Ночь я встретил за чтением Ветхого Завета. Нет более душеспасительного занятия для одинокого мужчины в сельской глуши, где двигатель внутреннего сгорания и телевизор плотно соседствуют с древними суевериями, о которых не рекомендуется говорить вслух, потому что иногда они воплощаются. Под рукой был топор. Я с трудом разбирал мелкий шрифт карманной Библии, когда почувствовал, что на меня смотрят. Я поднял голову. В окне, еле видимое, белело страшное лицо мертвого Петра Кузыки, на него падал отсвет настольной лампы. Он поднял руку. Костяшками пальцев настойчиво побарабанил по стеклу. Требовал, чтобы его впустили. Я покачал головой. Наши взгляды встретились.

Однажды мне довелось видеть глаза трупа, это был мой компаньон, его застрелили. Но глаза Кузыки вовсе не были мертвыми. Они были застывшими, не влажными, но сухими глазами трупа, блестевшими, словно хорошо отполированный камень, и глядели сквозь меня, однако в них не было пустоты. Они выражали мысль! Существо, стоявшее по ту сторону окна, думало, чувствовало, хотя и не жило. Оно даже двигалось и, вероятно, было способно на осмысленные действия. И оно хотело общаться со мной.

— Я тебя не впущу. Уходи! — приказал я.

Старик как-то странно помотал головой. Изо рта его вырвалось невнятное мычание.

Я вдруг подумал, что мертвецу ничего не стоит сильным ударом проломить хрупкие двойные стекла и вторгнуться в мой дом, но именно этого он почему-то не мог. Ему требовалось мое разрешение. Осознание этого нахлынуло на меня освежающей волной, я глянул вниз и увидел, что вместо топора моя рука лежит на Библии, подаренной на вокзале свидетелем Иеговы. «Нет уж, — решил я, — что-что, а приглашать к себе в дом упыря я не буду!»

Я медленно поднял руку и перекрестил окно.

Кузыка еще некоторое время смотрел на меня, словно крестное знамение не оказывало на него никакого воздействия, а потом медленно отступил в темноту. Я слышал его шаги за стеной, как он, шурша травой, обходил дом, зачем-то скребся в дверь, потом перестал. Он не уходил, будто выжидал чего-то. Подмоги? Не знаю. Наконец его старческая поступь замерла вдали. Я представил, как он ходит по пустынной ночной деревне, освещенной луной, а в избах не спят люди, дрожат и молятся, справляя нужду под себя. И еще я понял, почему такая нервная стала Валентина. У нее почти до истерики дошло, а ведь она прибежала меня предупредить, но не могла сказать от чего. Каково ей сейчас?

Утром я помчался к Михайловым. Валеру я застал во дворе. Он посмотрел на меня чуточку с удивлением и — виновато. Он знал! Такое покорное умолчание меня взбесило, и я заорал. Можно сказать, что благим матом, если мат используется на благое дело. На вопли выскочил весь клан Михайловых, к забору приплелся Игнат и встал рядом со мною, глядя в землю. Вскоре я выдохся и охрип.

— Пошли к Василию, — сказал я.

К дому Кузыки мы шли молча. Говорить не хотелось, да и сказано было уже все. Зашли в сени, Валера постучался.

— Можно к вам? — требовательно спросил он и, не дожидаясь ответа, дернул дверь.

— Можно, — ответил Василий.

На кухне, у свежевыбеленной русской печи, нас ждали Василий и Валентина.

— Давай рассказывай, — хмуро обронил Валера.

То, что Василий Кузыка поведал об отце, ужасало своей умопомрачительной сельской обыденностью. На третий день после смерти Петр Кузыка явился ночью к сыну и попросил впустить. Тот, естественно, не мог отказать. Старый Кузыка зашел в дом и сказал, что голоден. Валентина быстро накрыла на стол. Старик поел с хорошим аппетитом и ушел, ни сказав ни единого слова. Он стал приходить каждую ночь, его впускали и кормили. Об этом вскоре узнала вся деревня, но ничего не говорили между собой — боялись. Петр Кузыка при жизни был скверным человеком, а после смерти стал и вовсе упырем. Соседей он угробил за то, что они нередко вздорили раньше.

— Оправдание можно найти даже вурдалаку, — подвел я итог. — До других он пока не добрался, но это вовсе не значит, что не доберется и впредь. Вы намерены терпеть его и дальше? Вижу, намерены… Ну подумаешь, завелся в деревне упырь! Можно ночью из дома не выходить, можно переехать, в конце концов! Верно?

— Ты прав. Извини за вчерашнее, — сказала Валентина.

— Сегодня он к вам опять придет. Что думаете делать?

— Да ничего. Покормим, как всегда, — ответил Василий. И добавил: — Отец же.

Словно это его оправдывало.

Я поглядел на братьев Михайловых.

— А мы что? — потупился Игнат. — Надо, конечно, чего-то делать.

— Вы хоть на могилу к нему ходили? — осведомился я. — Землю смотрели? Может, он и не умер вовсе, а просто живет в лесу.

— Я часто хожу, — вступился Василий. — Нормальная земля, не тронута. Как мы его закопали, так и осталась.

— Ты сам в милицию пойдешь? — набрался храбрости Валера.

Я только сплюнул. Определенно, в милицию я больше не ходок. Я ей не верю. А наших тихих поселян туда на аркане не затащишь, у них вечные отговорки: ехать далеко да хозяйство не на кого оставить… то да се… Вместо милиции я отправился на кладбище. Могила Петра Кузыки уже поросла травой. Просевший холмик был заботливо выровнен, у креста лежали чуть увядшие цветы. Высокие красные стены церкви нависали пугающей кирпичной громадой. Без купола и креста она казалась большой грозной башней, скрывающей до наступления темноты злобный, тупой и почти осязаемый сгусток тени. Возвращаясь с погоста, я подумал, что только в земле оскверненного храма из недобрых умерших стариков выводятся упыри. Дома я стал торопливо заниматься хозяйством — надвигалась ночь.