— Вы ничего не знаете о событиях?!

— Нет. А что?

— Совершена крупнейшая диверсия!

— Как? Эти взрывы… Разве это не для постройки дороги?

— Какое там!.. Рвутся главные склады боеприпасов болгарской армии!

Толкая друг друга, мы лезем в машину и мчимся. Выясняется, что на восемь часов вечера был назначен большой демократический митинг, где должен был впервые выступать недавно приехавший сподвижник Димитрова Васил Коларов. Без 15 минут восемь раздался огромной силы взрыв, и вот уже больше часа рвутся артиллерийские склады. Проезжаем площадь парламента, широкую улицу Царь Фердинанд и выезжаем на шоссе, проложенное сквозь лес. Нас останавливает болгарский патруль:

— Братушка, ехать нельзя. На шоссе падают осколки снарядов. Опасно. Поворачивай назад.

— Ерунда! — кричит в азарте Исаев. — Проскочим!

Мне не очень улыбается возможность ни с того ни с сего получить в глаз или в бок осколок болгарского снаряда, но возражать некрасиво. Летим по шоссе, устремив взоры направо, где полыхает чудовищный пожар. Зрелище похоже на извержение вулкана, взрывов сейчас нет, но мне чудится свист пуль и осколков над головой.

— Жми, Лаврентьев! — кричит Исаев.

Лаврентьев жмет. Проскакиваем опасный участок. Нас останавливает другой болгарский патруль. Видимо, все пришло в движение. Весь лес оцепляется войсками и полицией. Мы поворачиваем обратно, снова на полном ходу любуемся огненным кратером. Шоссе кишит болгарскими автоматчиками, мотоциклистами, мчатся машины, ослепляя друг друга фарами, гудят сигналы, все орут. Идут танки и броневики. Даже проносится на рысях отряд болгарской кавалерии. Идут отряды саперов в немецких касках с лопатами на плече. В общем, волнение чрезвычайное.

От Исаева мы узнаем, что вечером приезжает из Румынии Эренбург. Сразу решаем, что его надо обязательно встретить. Нам рисуется умилительная картина: на безлюдный перрон софийского вокзала выходит из вагона Илья Эренбург, тоскливо оглядывается вокруг, и вдруг — о, радость! — к нему подходят свои родные краснозвездовцы, заботливо усаживают в машину и везут в свое офицерское общежитие, где и устраивают на ночлег. А вот что произошло в действительности. В здание вокзала мы пробились с огромными усилиями сквозь густую толпу, запрудившую всю привокзальную площадь. Перрон и платформы забиты тысячами людей, над головами которых флаги, приветственные плакаты, транспаранты различных общественных организаций. Среди них — Общество по борьбе с расизмом «Иля Еренбург» и другие. Несмотря на поздний час народ все прибывает, и железнодорожное начальство вынуждено закрыть доступ на вокзал. Недовольство, вопли, столпотворение. Наконец прибывает поезд. Эренбурга, приехавшего в специальном салон-вагоне, встречают восторженными возгласами и приветственными речами, забрасывают цветами и на руках выносят на площадь, откуда целая кавалькада машин сопровождает его в отель «Болгария». В нашем «Адлере» явно нет необходимости.

На другой день — торжественное открытие съезда болгарских писателей в красивом зале кинотеатра «Балкан». На сцене — президиум, но не за длинным столом, как принято у нас, а в свободно поставленных креслах. В центре президиума — делегация советских писателей: И. Эренбург, А. Сурков, Н. Погодин. Выступления, речи, приветствия, аплодисменты, вспышки фотоламп. Наконец торжественная часть программы заканчивается. Все устремляются к выходу. Ждут почетных гостей. Раздаются аплодисменты. Я подхожу к Суркову и Погодину:

— Привет москвичам!

Потом к Эренбургу:

— Здрасте, Илья Григорьевич!

Они выпучивают глаза.

— Что это значит? Что вы тут делаете?

— Встречаем вас, Илья Григорьевич!

— Да нет, серьезно, как вы сюда попали?!

Движемся вместе с Эренбургом к выходу, среди расступившейся восторженной толпы. Эренбург шествует, как пророк. Усаживаемся в машину, рядом с ним Сурков и Погодин. Оба напряженно улыбаются и явно проклинают в душе Эренбурга: вместо того, чтобы быть в центре внимания, как представители советской литературы, они очутились в роли скромных статистов при нем. Щелкают «лейки», гремят аплодисменты…

А вечером министерство информации и искусств дает в честь съезда банкет. Мы тоже приглашены и по пути, как условились, заезжаем в отель «Болгария» за Эренбургом. Застаем, однако, Илью Григорьевича в плачевном состоянии: один глаз у него воспален, распух и причиняет адскую боль. Немедленно начинаем вызванивать врача из нашей армейской санчасти, откуда скоро является целая бригада — один подполковник и два майора медицинской службы. Нужен более яркий свет для осмотра больного глаза. Я хочу включить настольную лампу и мгновенно создаю короткое замыкание. На всем этаже воцаряется мрак. Из коридора несутся недоуменные возгласы, вопли, звонки. Не проходит и получаса, как свет восстановлен. Подполковник осматривает эренбурговский глаз, находит сильное нагноение и сообщает, что должен съездить за соответствующими инструментами. Эренбурт просит нас пока что пойти на банкет (происходящий в этом же здании) и объяснить причину его отсутствия. Спускаемся в окруженный галереей ресторанный зал, где давно идет пир горой. Я высматриваю себе место за каким-нибудь из боковых столов, но в это время меня кто-то окликает от центрального стола. Это оказывается Кирсанов, наш посол в Болгарии. Он указывает мне на свободное место недалеко от себя. Я сажусь и оказываюсь визави… Его Блаженства экзарха Болгарии Стефана I. Это — румяный старик с черными усами и окладистой седой бородой, в модных золотых очках. На нем белоснежный клобук с бриллиантовым крестом, на черной рясе золотая панагия с камеей Богородицы. Левая рука его позванивает золотыми четками. Рядом с ним — генерал-лейтенант Черепанов, заместитель Бирюзова. Кирсанов знакомит меня с экзархом. Его Блаженство любезно сообщает, что знаком с моими работами и, после крохотной заминки, добавляет, что давно хотел со мной познакомиться… Завязывается гладкий застольный разговор, в основном, о красоте и святынях Киева. Экзарх горячо возмущается вандализмом гитлеровцев, ограбивших Киево-Печерскую лавру. Мирная беседа нарушается появлением мрачно-пьяного Погодина. Он шумно садится возле Кирсанова, потом обращает тяжелый взгляд на меня, наливает себе в бокал водки, поднимается и произносит в мою честь краткий, но не совсем связный спич, сопровождая его почему-то матерными словами. Черепанов и экзарх с каменными лицами смотрят вдаль, Кирсанов бледнеет, наклоняется через стол к сидящему рядом со мной советнику Левычкину и говорит вполголоса:

— Выведите его.

Левычкин растерянно моргает и нерешительно говорит Погодину:

— Николай Федорович, пойдемте отсюда погулять…

Они удаляются вдвоем, обнявшись.

Во время концерта неожиданно раздаются аплодисменты — это по лестнице, страдальчески улыбаясь, спускается Эренбург с завязанным глазом. Димо Казасов, министр просвещения, бежит к нему навстречу, усаживает за центральный стол, знакомит с экзархом. Начинают показывать нудную болгарскую кинохронику. Я дремлю, пользуясь темнотой, но меня приводит в себя густой голос Погодина, который за моей спиной довольно громко и настойчиво уговаривает болгарскую девушку-распорядительницу спуститься с ним в машину. Она резко отказывается. Кирсанова больше не видно — посол, видимо, сбежал от всех этих дел… Наконец фильм кончается, зажигается свет. Экзарх троекратно лобызается с Черепановым, министры поочередно целуют у Его Блаженства руку. Он благодарит Эренбурга за его борьбу с фашизмом и за то, что тот, преодолевая болезненное состояние, нашел возможным принять участие в вечере. Прием закончен.

…Центральное событие следующего дня — это проводы Погодина, в которых я невольно принял участие. Утром, оказывается, было совещание Кирсанова с Бирюзовым. Там же присутствовали Эренбург и Сурков. Решили немедленно отправить Погодина в Москву на самолете. Организовать отправку поручили Исаеву. Об этом тот рассказал мне утром в редакции и уговорил меня поехать вместе с ним. Приехали в гостиницу, и Исаев попросил меня пойти вперед — «подготовить почву».