— Как мне хотелось бы тебе верить, — пробормотал он.

— Жень, попробуй меня понять, — тихо сказал Стас. На этот раз он говорил действительно правду. — Вы все для меня — братья и сестры. Ты, Алик, Инга, Азамат, Витя, Сашка. Вы с Аликом — даже больше, чем братья. Потерять кого-то из вас… это слишком больно, Жень! Лучше я проведу в тюрьме лишний год, чем кто-то из вас еще пострадает!

Это было нечестно и эгоистично. Стас сам понимал подлость своей аргументации, но поделать ничего не мог. Как выразился Алик, он бы потерял больше, чем кто-либо другой, и поэтому имел право поставить свой эгоизм выше.

Со встречи с Женькой прошло часа два. И почти все это время Ветровский сидел на койке, обхватив колени руками и опустив голову. Алик, Алик, ну как же так, а? Вечно тебе больше всех надо… Помочь, защитить, спасти, выручить, начиная с мелочей — весь факультет знал, что Гонорин никогда не откажется объяснить, если что-то непонятно, оценить реферат и сказать, что неправильно, прикрыть отсутствующего, одолжить денег, если они у него есть — и заканчивая готовностью рисковать своей жизнью, спасая свободу друга.

Защелкали замки.

— Ветровский, на выход!

Он привычно подчинился, только уже в коридоре сообразив, что понятия не имеет, куда его ведут. Первая мысль была суматошно-злая: Алфеев с Годиным решили все же делать по-своему!

— Куда мы идем?

— Свидание, — коротко ответил конвоир.

Пока шли до комнат для свиданий, Стас успел перебрать в уме все варианты того, кто же захотел его увидеть, от реальных до настолько фантастических, что услышь его мысли судья — быть бы Ветровскому не в тюрьме, а в больнице, со штампом «шизофрения» на лбу. Кто-то из орденцев или сокурсников, кто не поверил во всю эту ложь про педофилию? Оставшаяся в стороне Вика? Пришедший поглумиться Олег? Или и вовсе Крылатый?

Человек сидел за столом спиной к вошедшим, его голову скрывал капюшон бадлона. Конвоиры завели Стаса в комнату, расстегнули кандалы, оставив только тонкий электроошейник: здесь везде видеонаблюдение, только дернись не в ту сторону — и тут же получишь такой электрический разряд, что шевелиться еще долго не захочется.

Когда тюремщики вышли, человек за столом обернулся, снимая капюшон.

Стас уронил челюсть.

Напротив него сидел Леша.

— Нет, это ты ничего не понимаешь, — беспредметный разговор в стиле «ты меня не понимаешь» порядком утомил Ветровского. — Из-за твоих художеств, как тридэшных, так и литературных, меня опозорили на весь институт. Из-за этого распался Орден. Нет, я понимаю, что хреновый был Орден, если из-за такого распался, но речь не о том. Меня обвиняют в преступлении, которого я не совершал, но которое совершил кто-то, вошедший в интерсеть с моего компа. Угадаешь, кто? Этому кому-то писали мои друзья, прося о помощи — этот кто-то читал письма, но не отвечал на них. Но это все фигня. Не поверишь, я и правда не имею никаких претензий по поводу этого дурацкого преступления. То есть, имею, но они фигня. Потому что я реально обижен только на одно: скажи мне, Леша, нахрена ты устроил у себя на компе этот гребаный гейский фан-клуб, посвященный моей персоне? Эти все порнорассказы, обработанные фотки, голографии и прочее? Нахрена?

Каноров устало провел рукой по волосам, тяжело вздохнул.

— Я был тобой увлечен. Ты мне нравился… да и сейчас нравишься. Нет, не перебивай — дай теперь мне сказать. Я понимал, что ты совершенно гетеросексуален, и мне ничего не светит. Но я не знаю… ты влюблялся когда-нибудь безответно? Наверняка влюблялся. И представлял себя с любимой, может, стихи ей писал, которых никто кроме тебя не видел, или еще что-нибудь в этом духе.

— Но не порнуху же!

— Во-первых, не порнуха, а эротика. Разница огромна, поверь. А во-вторых, я не говорил, что я в тебя влюблен. Увлечен, не более. Если хочешь, считай это компенсаторикой на потерю любимого человека и попыткой заполнить образовавшуюся пустоту.

— Онанизмом на фотки голых мужиков, к которым пририсована моя голова?

— Нет, восхищением тобой в прозе. Фото и голографии я не делал, — твердо сказал Леша.

Он был бледен, только на скулах полыхал лихорадочный румянец, глаза неестественно блестели. Но весь его вид выражал непоколебимую решимость.

— Тогда откуда они? Сами скомпилировались?

— Их подбросили. Я готов поклясться чем угодно, что я их не делал.

— А с какой стати я должен тебе верить? — взорвался Стас. — Ты год вешал мне лапшу на уши, притворялся другом, на самом деле желая меня отыметь, ты подставил меня перед всем институтом, ты подставил меня, влезая в комп этого Дориана с моего компа, ты спокойно свалил все на меня и слился в неизвестном направлении, не отвечая на письма и звонки. Ты, наконец, весь этот год пи…ел мне о своей невдолбенной дружбе с таким замечательным Кириллом Бекасовым, а на проверку выходит, что не было никакой дружбы, одна только педерастия! Почему я должен тебе верить, а?

Алексей побледнел еще сильнее.

— Стас, ты потом будешь жалеть о том, что сказал такое. Ты ведь даже не знаешь, зачем я пришел, почему не отвечал на письма, — тихо произнес он, но Ветровский уже не мог остановиться.

— С чего ты взял? Я не буду ни о чем жалеть и слов своих назад не возьму! А зачем ты пришел и где пропадал — мне плевать. Небось отрывался в каком-нибудь гей-клубе, наслаждался тугими задницами!

— Ты в самом деле считаешь меня такой мразью, что…

— В самом деле! И в конце концов… чего еще ждать от такого, как ты? Педик долбанный! — Лешка дернулся, как от удара, его лицо стало снежно-белым. А Стас, резко поднявшись на ноги, громко крикнул: — Охрана!

Дверь открылась моментально.

— Мы закончили. Отведите меня в камеру, пожалуйста.

Он ни разу не оглянулся.

— Встать, суд идет!

Стас поднялся на ноги прежде, чем успел осознать сказанное. Это обязательное церемониальное вставание перед началом каждого заседания успело и утомить, и войти в привычку.

Сегодня все должно закончиться. Сегодня суд рассмотрит доказательства по последним пунктам, которые еще не успели обсудить раньше, и вынесет окончательный вердикт. От пяти обвинений осталось только три, причем наименее серьезных — к сожалению, их было вполне достаточно для того, чтобы отправить Ветровского в рабы к какой-нибудь корпорации лет на десять, если постараться.

— Рассматривается дело номер четырнадцать дробь двадцать восемь дробь сто тридцать пять, текущий год. Подсудимый, Станислав Вениаминович Ветровский, обвиняется в покушении на жизнь, здоровье, безопасность и право на коммерческую тайну путем сетевого проникновения, в распространении запрещенной министерством безопасности литературы, в сознательном и злонамеренном использовании поддельных документов и поддельного идентификационного чипа. Все прочие обвинения на данный момент с подсудимого сняты.

— Уважаемый суд, я располагаю доказательствами невиновности обвиняемого по… одному из пунктов и хотел бы выступить.

Стас поднял голову на звук знакомого голоса, и едва не свалился со своей табуретки. Между рядов скамей пробирался Леша.

— Ваше имя, возраст, род занятий?

— Каноров Алексей Геннадиевич, двадцать два полных года, студент Финансово-экономического Университета.

— Что вы желаете сообщить суду?

— Я хочу сказать, что подсудимый невиновен в покушении на Дориана Вертаска.

— У вас есть доказательства?

— Я просто это знаю. Ветровский не мог этого сделать по одной простой причине — это сделал я.

— Но атака была проведена с компа Ветровского.

— Это так. До недавнего времени я был студентом Высшего Института Петербурга, как и Ветровский. Мы были хорошими приятелями, и я часто заходил в интерсеть с его компа, равно как и он с моего. Незадолго до того, как я собирался осуществить взлом компа Вертаска, мой комп сломался. Я не хотел ждать, и совершил взлом с компа Ветровского.

Прокурор сыпал вопросами, пытаясь подловить Канорова на лжи, но ведь Леша и правда сделал это сам…