– Папа, я не хочу восстанавливаться в институте.

– Я это уже давно понял. Тут, наверное, моя ошибка. Не надо мне было тогда на тебя давить. Выбирал бы сам. Какой, действительно, из тебя технарь, кораблестроитель? Шел бы в университет, институт культуры… Что там еще у вас? На сценариста, режиссера…. – отец впервые говорил такое. – Но и тебе тогда надо было характер проявлять, как сейчас вот. Сказал – сделал… Только ты сам-то знаешь, чего хочешь?

– Знаю, чего не хочу.

– Вот-вот. Пока у тебя – одно отрицание, нигилизм и больше ничего. Пустота… Пустота… Так вот. За тобой тут военкомат охотится. Зачем-то ты им срочно понадобился. Догадываешься, зачем?

– Рад, что я еще кому-то нужен.

– Не ерничай, дело серьезное. Тебе с твоим характером в армии придется несладко. А тут еще этот Афган… Словом, переговорил я тут с хорошими знакомыми. Очень хорошими знакомыми… Это король Лир сумасшедшим прикидывался?

– Нет, папа, принц Гамлет, чтобы отомстить за отца. А короля Лира дочери предали…

– Предали, говоришь? Собственные дети? Веселая история… Значит, принц Гамлет. Английский?

– Датский.

– Погоди, я же ходил на спектакль с твоей матерью. Правда, проспал весь, пока трубы не затрубили и пушки грохнули. Он же там в Англию ездил?

– Ездил.

– Вот-вот. Небось в англичанку влюбился.

– Кто?

– Гамлет твой датский, не я же.

– Да нет, там другая история. Послали его туда.

– Ладно, пускай другая. Хочу тебя тоже послать в одно заведение. На этот раз не упирайся. Для тебя я это делаю…

Кирилл услышал, как на другом конце провода раздался стук, а потом что-то со звоном разбилось.

– Что у тебя там случилось? – спросил он.

– Да так. Порезался немного, – отозвался отец.

– Может, перезвонить? А ты пока перевяжешь.

– Ерунда, царапина… Одним словом, надо отмазать тебя от армии. Так?.. Так, – отец произносил это с каким-то раздражением, но постепенно перешел на сухой тон инструктажа. – Завтра пойдешь на обследование в психиатрическую клинику. Там про тебя уже знают. Все, как говорится, в курсе. Сделают тебя освидетельствование, дадут справку. От армии ты будешь освобожден. Сейчас скажу тебе кабинет, имя отчество врача, адрес, наконец… На Пряжке это… Сейчас…

– На Пряжке? Напротив последней квартиры Блока. Там только что музей его открылся.

– Значит, места эти тебе знакомы. Заодно к поэту этому зайдешь, попрощаться…

– Почему попрощаться?

– Ты же сам сказал, что это последняя его квартира. Он там умер?

– Да.

– Ну вот, поэтому, значит. Где же у меня записано?.. А, вот! Диктую. Есть на чем записать?.. Ровно в десять утра тебя будут ждать. Не опаздывай, пожалуйста. Не подводи меня. А к Брюсову своему на обратном пути зайдешь… К Блоку? Ну, нехай к Блоку… Смотри-ка, кровь не останавливается. Надо бы перевязать… Постой. Вот еще хотел тебя спросить. А как бы ты жил, если бы я тебе сейчас… не помог от армии отмазаться? Что бы делал?

– Так бы и жил. Работал, учился, любил…

– Любил?.. Ладно. Завтра в десять. Будь здоров…

Разговор на этом закончился. Но ощущение недоговоренности, недосказанности осталось. «Мысль изреченная есть ложь», – сказал сам себе Кирилл, но на этот раз не поверил поэту. Он ясно чувствовал, что ложь была как раз в обратном – в невысказанном, утаенном, что осталось за кадром разговора, за страницей, но торчало оттуда мохнатыми паучьими ножками.

Кириллу показалось, что ложь была совсем рядом, поэтому он решил, что солгал он сам. Ведь он так много хотел сказать отцу. В первую очередь, что его сын стал совсем другим, что какая-то заноза, столько лет сидевшая в его душе и причинявшая столько неудобств, вдруг выскочила. Произошла переоценка ценностей, смена старой змеиной кожи, переход количественных изменений в качественные… Когда это случилось? Кирилл даже этого точно не знал. То ли когда забирал документы из института, то ли когда сказал отцу, что уходит из дома. Может, в тот момент, когда ушел от Кисы или когда ударил дебошира-соседа? Но была еще встреча с Наташей Забугой, а потом с Джейн… Но перемены были так огромны, словно он всю жизнь дышал через марлевую повязку или респиратор, а теперь глотнул чистого, неотфильтрованного воздуха.

Надо было сказать отцу, что военная служба его совсем не пугает, как не страшны ему тюрьма, посох и сума… Что там еще? Не дай мне бог сойти с ума… Разве что это. Прав Пушкин. Как всегда, прав. И в дурдом идти страшновато. Хотя и за справкой, и ненадолго, а боязно немного.

Вышел Кирилл пораньше, чтобы прогуляться пешком. Это уже вошло в привычку. Прошел по каналу Грибоедова до Львиного мостика, где впервые поцеловался с Джейн. Затем через Театральную площадь – на Декабристов. За металлической решеткой бегали спортсмены из Лесгафта. На ходу поискал глазами Наташу Забугу и не нашел. Вот и угловой дом. Последнее пристанище Александра Блока. Здесь поэт долго и мучительно умирал. Сегодня же на обратном пути надо будет зайти к поэту в гости. На обратном пути. А пока можно поклониться ему и… в дурдом. Зачем он только туда идет? Разве ему это теперь важно? Ладно, будем считать, что это нужно его отцу. Пока прощайте, Александр Александрович. «Тихо кланяюсь ему…»

Врач смотрел на него невнимательно. Заполнял какието бумажки, задавал простые вопросы. Кирилл поймал себя на том, что старается казаться врачу нормальным, даже выпячивает эту самую нормальность. А может, надо наоборот? Выпить бутылочку чернил и сказать, что он теперь – знаменитая чернильница Пушкина и ему срочно надо в Болдино, а то поэту нечем писать «Маленькие трагедии». Или поведать врачу, что тайная масонская ложа стоит в партере кинотеатра «Слава» – десятый ряд, шестнадцатое место…

– Чему вы улыбаетесь, Кирилл Алексеевич? – спросил врач, не поднимая глаз от какого-то формуляра.

Кирилл сказал, что думал.

– Богатая у вас фантазия, – усмехнулся доктор и впервые внимательно посмотрел на Маркова. – У наших пациентов все намного проще, намного проще… А вообще, у вас вид несколько утомленный. Страдаете бессонницей?

– Нет, у меня ночная работа. Этой ночью удалось поспать только пару часов.

– Вот и отлично. Полежите у нас пару дней, по крайней мере, отдохнете, отоспитесь. Замечательное импортное снотворное у нас имеется. Витаминчики разные – в вашем возрасте это просто необходимо. Тоже вам, пожалуй, пропишу…

– Так, значит, вы меня хотите положить в ду… к себе?

– Кирилл Алексеевич, чтобы получить освобождение от службы в армии, вы должны провести здесь некоторое время. А как вы себе это представляли? Всего дня три-четыре, не больше. Может, вы опасаетесь соседства? Совершенно напрасно. Лежать будете в отдельной палате. Хорошее питание, здоровый сон, витамины… Я бы сам отдохнул подобным образом с превеликим удовольствием. А через пару деньков будете как огурчик, с белым билетом. Живите, учитесь, работайте, радуйтесь…

Пожилая седоволосая сестра с блестящими, будто нетрезвыми, глазами и улыбкой постаревшей Лукреции Борджиа протянула Кириллу красные таблетки. – Витамины или снотворное? – спросил Марков. – И то и другое сразу, – буркнула она. Красный цвет – цвет тревоги. Но – назвался груздем, полезай в кузов, напомнил себе Кирилл. Он проглотил таблетки залпом с глотком из стаканчика и лег на спину, ожидая, когда придет сон. Хотел вспомнить последнее свидание с Джейн в аспирантской общаге на Плеханова. Он представил, как Джейн склоняется над ним, дразнит губами и языком. Вдруг лицо ее стало расползаться, глаза сузились и соединились в одну линию. Это была уже линия горизонта, а розовый язык потемнел и лег на небо серой полосой далекого пожарища. Перед Кириллом раскинулась равнина, покрытая слежавшимся снегом, с нищим лесом, прореженным пожаром и ветрами, и кое-как замерзшей рекой.

Кирилл сделал шаг, услышал прежде голодное чавканье дороги, а потом почувствовал, как нога провалилась в холодную, скользкую жижу. С удивлением он обнаружил на собственной ноге, под толстым слоем налипшей грязи, лапти или что-то очень на них похожее, а еще – тряпицы, грязные, рваные, но искусно обмотанные по ноге какой-то бечевой.