«Комиссионеры» посмотрели на секретаря Дежнева, который уверенно взял в руки такую привычную для него красную папку, но неожиданно захлопнул ее на самом интересном месте и вернул официантке.

– Что-нибудь на ваш вкус, – сказал он Люде, которая старательно изображала задорную комсомольскую улыбку. – Скромнее надо быть, скромнее, – предостерег Дежнев членов комиссии, когда официантка отошла.

Но по тому, что она стала подавать на столик комиссии, стало понятно, что вкусы у скромной комсомолки Люды были изысканными. Она предпочитала самое лучшее, даже чего не было в меню, и, самое главное, кухня была к этому готова.

Когда комиссия приступила к холодным закускам, вдруг приглушился свет, застучал метроном, а подсветки дали два луча, которые перекрестились под потолком на манер прожекторных. Резко завыла сирена. Еще трезвые посетители вздрогнули.

– Воздушная тревога! Воздушная тревога! – прозвучал голос диктора.

– Ой, мамочки! – вскрикнула девушка за дальним столиком. – Что это?!

– Ленинградцы – дети мои! Ленинградцы – гордость моя… – раздался из колонок спокойный голос Переплета, читавшего знаменитые стихи Джамбула.

Все, наконец, поняли, в чем дело. Члены комиссии достали блокноты и стали что-то помечать, кивая друг другу головами. Но, так как стихотворение Джамбула довольно длинное, инструктор Матушкин решил под шумок наполнить рюмки.

– Девятьсот дней, девятьсот ночей, – прочувствованно говорил в этот момент Переплет, запуская слайды с фотографиями блокадного города. – Девятьсот дней. Много это или мало?..

– Мне хватит, – сказала завотделом Штанько, трогая инструктора Матушкина за руку с бутылкой.

Под звуки Седьмой симфонии Шостаковича менялись слайды. На экране возникали люди, толпящиеся у репродуктора, бойцы Ижорского батальона, опустелые залы Эрмитажа, дымящиеся руины домов, колонна грузовиков на Дороге жизни, старушка с саночками… А в кафе уже отошли от первоначального шока, забегали официантки с подносами, застучали вилки, зазвенели рюмки, посетители разговорились.

– Всему миру известна ленинградская девочка Таня Савичева и ее блокадный дневник, – вещал голосом диктора Левитана Переплет. – Вот эти странички, исписанные крупным школьным почерком. Жека умер… Умерли все…

Жека? Переплет сказал: «Жека»? На слайде явно читалось: «Лека умер 17 марта в 5 часов утра 1942 года». Акентьев просто оговорился. Или Кириллу это только послышалось?

– Двадцатого ноября сорок первого года, – продолжал Переплет, – было проведено пятое снижение норм выдачи хлеба, и была установлена самая низкая карточная норма: 250 граммов на рабочую карточку и 125 – на служащую, детскую и иждивенческую. Перед вами знаменитые 125 граммов блокадного хлеба…

Из кухни вышла официантка Катя с подносом, на котором лежал маленький кусочек хлеба. Даже среди официанток «Аленушки» она отличалась размерами бюста, сравнимым, пожалуй, только с легендарной грудью римлянки Перо, выкормившей молоком своего осужденного на голодную смерть отца. Профессионально держа поднос на пальцах, покачивая бедрами, Катя прошла между столиками. Время от времени она приближала пышную грудь и поднос к закусывающим посетителям, чтобы те могли сравнить меню кафе «Аленушка» и блокадную пайку.

– Ребята, комсомольцы! – неожиданно вскочила на ноги заведующая отделом Штанько, которая, несмотря на занимаемую должность, очень быстро пьянела. – Давайте все хором споем: «И мы никогда не забудем с тобой… Им было всего лишь семнадцать, но были они ленинградцы…» Кто знает слова? Ну что же вы, комсомольцы?..

Но два инструктора усадили ее на место, успокоили и решили в очередной раз наполнить рюмки. Как раз Акентьев уже вещал о прорыве блокады, о встрече воинов Ленинградского и Волховского фронтов. Под звуки салюта, подсвеченного цветомузыкой, в кафе «Аленушка» зазвенели рюмки.

– Ура, товарищи! – закричала опять вскочившая завотделом Штанько, но теперь ее никто не усаживал и не успокаивал. Наоборот, ей ответило дружное, всеобщее «Ура!»

Переплет заканчивал. В заключение он разразился длинной тирадой без начала и конца, за которые его так когда-то любила историчка Нина Викторовна, глуповатая даже для преподавателя обществоведения.

– Все, кто поднимает сегодня свой голос против безумной гонки вооружений, в защиту мира, могут быть уверены, что на достижение именно этих целей направлена политика Советского Союза, других социалистических стран. СССР желает жить в мире со всеми странами, в том числе и с США. Он не вынашивает агрессивных планов…

Кирилл Марков уже направился к пульту, чтобы сменить Переплета собой, а «Блокаду» Аллой Пугачевой, когда в последний раз взглянул на экран и оторопел. Там на первый взгляд был изображен Ленинград, самый центр города. Вполне узнавались силуэты Исаакиевского собора, здания Сената. Но дома смотрели с фотографии пустыми черными глазницами, а стены, наоборот, светились странным фосфорическим светом. Больше же всего поразил Кирилла силуэт Медного всадника. Петр был тот же самый, что и у Фальконе, но другие элементы памятника изменились, исчезли или наоборот разрослись. Они словно пожрали друг друга. Теперь Всадник восседал не на коне, а на гигантском змее, должно быть, том самом, который когдато попирался конскими копытами, а сейчас сам проглотил коня. Царь Петр же не замечал подмены, он мчался вперед на змее, сжимая в руке факел…

Сами собой явились строки, которые много раз Кирилл повторял, не придавая им никакого особенного смысла. Просто поэтические фантазии Блока. Но теперь они звучали как пророчества. Только пророчества чего? И что вообще значит этот странный слайд?

Что же там у Блока было дальше? Нет, он сейчас не мог вспомнить. Потом… Потом…

– Марков, давай, запускай Пугачеву. Что ты встал?

– Что это было? Откуда у тебя этот слайд?

– Какой слайд? Последний?.. А! Так, картина одного западного сюрреалиста. Не помню, как его зовут… Давай, давай… По-моему, пока все идет хорошо. Смотри, какие у комсомола красные рожи!..

Марков что-то сказал в микрофон о творчестве советской певицы Аллы Пугачевой, а потом колонки грянули «Все могут короли». В едином порыве, как один, посетители кафе сорвались с мест и пошли танцевать. За столиками не осталось ни одного человека. Такого энтузиазма масс кафе «Аленушка» еще не видело. В центре плясала, высоко подпрыгивая, завотделом Штанько. Она пела, временами перекрикивая Пугачеву. Вокруг нее ходил концентрическими кругами усатый грузин. Инструкторов не было видно… Тут Кирилл вспомнил еще одно четверостишие из этого блоковского стихотворения:

А еще он подумал – что сказал бы на эту тему Евгений Невский?!

На платформе пригородных поездов Выборгского направления стояли уже братья Никишкины. Рядом с ними переминались с ноги на ногу две девицы заурядной внешности, но обязательное условие – всем быть с девушками, таким образом было братьями соблюдено. Близнецы Никишкины учились с Кириллом на одном факультете, они отличались большими способностями по физике и химии, но в их компании котировались невысоко и выполняли, скорее, роль массовки. Недавно Марков узнал, что они играют на гитарах дуэтом, хотя даже настраивать их толком не умеют. Но в определенных условиях это не имело значения. Братья едва успели познакомить Кирилла со своими девушками – тоже сестрами, хотя и не близнецами, и не двойняшками – как за пыльным стеклом подземного перехода показалась шустрая мордочка Сагирова. Костя, конечно, стал дурачиться, стучать в стекло, представлять свою спутницу, пользуясь жестами и мимикой, словно они были там замурованы. Кирилл был не просто знаком с его девушкой, Ириша была лучшей подругой Кисы.