Правда, был все-таки для Альбины один положительный момент в том, что где-то, невидимый, стоял Женька. Она вспоминала о нем тогда, когда надо было прыгать. И ей это помогало. Падать перед ним ей не хотелось.

Галина Геннадьевна кивала самодовольно, считая это результатом своей тренерской работы. Ей даже казалось, что Альбина послушалась и похудела. Она видела результат. Хотя на самом деле все обстояло скорее наоборот. Просто Альбина каталась теперь в черных рейтузах. А связанную бабушкой юбку-абажур тайком выбросила в мусорный бак.

– Ну, вот видишь! – Галина Геннадьевна выставляла пухлую ручку с золотыми кольцами, как будто показывала Альбине сидящую на ладони божью коровку, и азартно выкрикивала: – Вот! Видишь! Вот! Можешь ведь!

Геворская бросала косые взгляды. А Альбина уходить из спорта уже не хотела. Решила до весны докататься, раз уж за сеткой так незаметно прятался секрет ее спортивного прорыва.

После тренировки он ждал ее вдалеке, на боковой аллейке, притопывая от холода ногами и подняв воротник. Видел, как она выходила с девчонками. Поворачивалась к нему спиной и что-то им говорила. Он не слышал.

Катя, с любопытством заглядывая ей за спину и, видя замерзшую фигуру, спрашивала:

– Тебя ждут? – И опять смотрела не на Альбину, а мимо нее, туда, где кто-то топал ногами. Ей ужасно хотелось подойти поближе. Но Альбина не давала.

– Да… – махнув равнодушно рукой, говорила тихо и пренебрежительно. – Из класса моего парень. Увязался…

– Познакомь? – Кате ужасно хотелось увидеть того, кто так фанатично за Альбиной ходит. В лицо хоть таких увидать разок!

– Не с чем там знакомиться. Он стесняется. Молчать будет. Потом.

Прощалась и с каким-то непонятным чувством вины заворачивала к нему. Ведь ей с ним было интересно. Зачем она так за глаза? Но потом думала: «Ну а чего она привязалась? Познакомь, познакомь. Может, я не хочу его ни с кем знакомить».

– Ты молодец, – встречал он ее приветливо. – Здорово катаешься. Лучше всех. Я так не умею.

– Еще бы ты так умел. Я с шести лет занимаюсь.

А потом они ехали в теплом трамвае обратно, глядя, как обычно, на убегающую от них дорогу, а не друг на друга.

– Ты как-то странно мыслишь. Придумал себе какой-то бред, извини меня. С твоей-то головой. Вот стал бы врачом, поехал бы на север. Спасал бы кого-нибудь. Что, это не жизнь разве? И опыта бы набрался. Я не права, что ли?

– Не знаю. Я не думал об этом. Врачом… Кишки всякие, кровь. Кости переломанные. И ты что, хочешь этим сама заниматься?

– Я – могу. Я, знаешь, таких разговоров за столом наслушалась, что меня это все уже давно не смущает. Мамато с папой над котлетой с картошкой все про гнойную хирургию и ожоговое отделение любили поговорить. Так что, знаешь…

– Но это же сердца не хватит всех жалеть!

– А жалеть никого не надо. Надо просто работать. Жалеть – такое слово дурацкое. Особенно для врача. Представь – ты приходишь к врачу, тебя резать надо. А врачу тебя жалко. Ладно, говорит, идите, больной. Не буду я вас мучить. Ты уходишь и загибаешься. Нет, Жень, жалеть больных нельзя. Это точно. Они от этого дольше болеют. Им нравиться начинает…

– Ну хорошо, согласен. Жалость – не то слово. Ну, значит, сострадать.

– Это что же будет, если вы все вместе будете страдать? У него болит – и у тебя болит? Он страдает, и ты страдаешь? Здорово придумал. Тогда бы вместо больниц морги надо было открывать. Нет, сострадать тоже вредно.

– А зачем ты тогда хочешь врачом быть? Ты – сама. Если тебе никого не жалко?

– А, может, я сама не хочу. Я просто рядом хочу быть. Мне они нравятся. Я бы и замуж за врача вышла… Но это я так… Врач не может быть злым, раз он выбрал такую профессию. И не может быть тютей мягкотелым, потому что надо быть жестким в мелочах ради спасения целого. Отрезать ногу, а человека спасти. Такие решения на себя брать. Мне нравится. Ни одна профессия мужчине так не идет, как врач. Тут всегда есть место подвигу.

– Ты это серьезно? Ну а космонавт там какой-нибудь? Летчик?

– Ну что летчик? Может, он хам трамвайный или еще какая-нибудь зараза. Летает себе в облаках. Есть летчик, нету летчика – мне все едино. За что мне его любить?

– Знаешь, как это называется? Это называется – эффект переноса. Женщины всегда во врачей влюбляются. Просто врач по долгу профессии должен выслушивать твои жалобы, заглядывать тебе в глаза, спрашивать о самочувствии. И все это очень похоже на модель поведения влюбленного в тебя человека. Эффект переноса профессии на личность. Мне вообще не нравится, когда говорят: люблю врачей, люблю пожарных, люблю французов. Сволочи повсюду есть. Ты же вроде не глупая. Понимать должна.

– А мне все равно врачи нравятся. Не пожарные, прошу заметить. А врачи! Знаешь, почему? Сказать? Он тебя любит и делает тебе больно. Разве не здорово?

– Ты знаешь, а я об этом тоже читал. Только в другом месте… У Фрейда.

– А кто это?

– Да так… Тоже, между прочим, врач. Только он бы тебе вряд ли понравился.

Он провожал ее до двери. И вечером перед домом всегда стояла серая «Волга» с серебряным оленем. И перед ним ей почему-то не хотелось хвастаться, что это ее машина.

– Марлен Андреевич изволили вернуться, – сказала она со странной интонацией.

– А кто это? Марлен Андреевич?

– Отец мой. Два дня ночевал в больнице. Шишка какая-то там у них в реанимации лежит. Ну ладно, я пошла.

– Давай.

И она уходила. Расставания давались им на удивление легко.

Мама приходила поздно, и на Женькины долгие прогулки внимания не обращала. Чаще всего не знала о них.

Ужинать они садились в одиннадцать. Режим был неправильный, и Флору мучила совесть.

– Не надо было меня ждать. Поел бы без меня. И спать уже давно лег.

– Зачем мне так рано ложиться? Спать, вообще, можно по четыре часа в сутки. Или по пятнадцать минут каждый час.

Но в этот вечер он вдруг у нее спросил:

– Мама, ты не против, если я стану врачом?

– Женечка, – она даже растерялась. – Но для этого надо хорошо знать химию и физику. Медведева мне сказала, что у тебя тройки. Надо бы подтянуться.

– Это ничего, мама. Я выучу.

– Попробуй, конечно. Я тут тебе ничего посоветовать не могу. Потому что, знаешь, сынок, я врачей не люблю. Мне с ними не везло ужасно.

– Ну вот, значит, я буду врачом и буду тебя лечить.

– Было бы хорошо, – с умилением глядя на Женьку, сказала растроганная Флора. – Только своих, говорят, лечить нельзя.

Настроение у него теперь преимущественно было прекрасным. Он вдруг ясно увидел перед собой конкретную цель. И оказалось, что это действительно здорово. Именно так, как говорила ему Альбина. «Где цель найти, достойную стараний?» – вспомнил он Ибсена. И сейчас ему казалось, что он нашел.

Вечером он решительно подошел к телефону, набрал Альбинин номер и попробовал говорить максимально низким голосом.

К телефону подошла Альбина.

– Марлена Андреевича, будьте добры, – сказал Женька как можно серьезнее.

– Одну минуту, – вежливо ответила она, не узнав его.

Разговор был недолгим. Марлен Андреевич был человеком очень конкретным.

– По работе я говорю на работе. Да, младший медицинский персонал всегда в дефиците. Зайдите ко мне в четыре на отделение.

Альбине он ничего рассказывать не стал. Сунул только ей в пальто записку, что сегодня его за углом не будет. Срочные дела.

Поехал на Выборгскую сторону сразу после шестого урока. В школьной форме и с портфелем. Паспорт свой он положил во внутренний карман еще вечером.

На отделение его не пустили. Хорошенькая медсестричка в белом крахмальном колпаке, надвинутом на ярчайшие голубые глаза, вежливо попросила его подождать за дверями на лестнице.

Через некоторое время она же вернулась за ним. Велела накинуть на плечи белый помятый халат и повела за собой. Резко запахло лекарствами. И этот запах перебил все остальное, что Женька боялся почувствовать. Коридор был торжественный и длинный. И Невский подумал, что для многих, кого провозят здесь на каталке, он становится последним в жизни путешествием. Что же видят тяжело больные в последний раз? И он закинул голову и посмотрел наверх. Сводчатые потолки и круглые, как чужие планеты, больничные лампы. Женька, как всегда, увлекся своими фантазиями. И поэтому неожиданно для себя оказался перед уже открытой дверью завотделением кардиологии Вихорева М. А.