— Мама! Мама! — стонала она, уткнувшись головой в подушки. — Зачем ты от меня ушла, мама? Зачем ты бросила твою бедную, маленькую Кетхен? Если ты не можешь сделать, чтобы он опять был здесь, чтобы я хоть украдкой могла на него смотреть и слышать его голос, возьми меня к себе!

Хоть бы Анисья была дома! Она услышала бы, как убивается ее Катенька, и пришла бы утешить ее.

Впрочем, ничего не случилось бы, если бы Анисья не ушла за пивом. Может быть, отец и прибил бы их обеих, но, чтобы Максимов принужден был за них заступиться, до этого не дошло бы.

Бедная Анисья! Сколько уж она из-за нее вынесла! Лучше умереть, чтобы и самой не страдать, и Анисью освободить. Она уедет в деревню, там у нее родные, знакомые, ей будет хорошо.

Если бы Кетхен было можно куда-либо уйти, она тоже ушла бы, да ей некуда, у нее никого нет на свете и никогда никого не будет. Чем дальше, тем хуже. Теперь ее бьет отец, а потом ею будут помыкать длинный Фриц и вся его семья. Его мать такая злая, алчная, а отец — дурак и ничего в доме не значит. В этой семье за нее заступиться некому будет. Недолго протянет она между ненавистным мужем и жестокой свекровью, зачахнет, как мать, и умрет.

— Боже, хоть бы скорее! Чтобы не дожить до утра, не видеть гнева отца, не слышать, как он будет ругать Максимова, грозить ему, преследовать его. Этой пытки ей не вынести, она с ума сойдет, сделает над собой что-нибудь, утопится.

Чем больше думала Кетхен, тем больше убеждалась, что другого исхода у нее нет. От жизни ждать нечего, значит, надо умереть.

За стеной послышался шорох.

«Господи! Не отец ли? — пришло в голову девушке. — Как хорошо, что я заперлась!»

Этим она тоже обязана Максимову. Она была в таком волнении, что ей и в голову не пришло бы запереться. Она зарылась бы лицом в подушки и терпела бы до тех пор, пока ее не убили бы.

А что, если отцу вздумается стучать к ней в дверь и требовать, чтобы она отперла? Разве она посмеет ослушаться? Он придет тогда в еще пущую ярость и засечет ее до смерти. Как у него страшно налились глаза, когда он произнес эту угрозу! Она больше от страха, чем от боли, лишилась чувств. Как жить в таком вечном ужасе, да еще одной. Нельзя, надо умереть. Если отец сейчас не войдет к ней и не убьет ее, она не станет дожидаться до завтра, оденется, тихо выйдет из дома и бросится в Мойку. Помешать ей некому, Анисьи нет. А Максимов навсегда ушел. Надо скорее умереть.

Эти мысли вихрем проносились в голове девушки. Вся трепещущая, прильнула она ухом к замочной скважине, прислушиваясь к тяжелым, неровным шагам отца. Глухо кряхтя, он направлялся к кухне, откуда вскоре послышался плеск воды, а затем шаги опять стали приближаться к ее двери.

— Боже, пронеси его мимо! Дай мне умереть менее жестокой смертью! — лепетала Кетхен похолодевшими губами.

Одно мгновение, когда, споткнувшись у ее двери, он, тяжело дыша и кряхтя, громко заругался и стал пьяным голосом изрыгать угрозы и проклятия, ее от ужаса как варом обдало. Ноги подкосились, и, чтобы не упасть, она схватилась холодеющей рукой за край близстоявшего стола. Но он побрел дальше, и вскоре раздался стук захлопнутой им за собой двери в его спальню.

Гроза благополучно пронеслась мимо. У Кетхен вырвался вздох облегчения. Теперь уже никто не помешает ей уйти с этой гадкой жестокой земли, где ей так холодно, тоскливо и страшно. Никому она не нужна живая, а мертвая… «Кто знает, может быть, когда меня принесут сюда мертвую, отцу станет жалко, что он так безжалостно мучил меня, перестанет сердиться на Максимова и простит его!» — думала Кетхен, обряжаясь на смерть.

Она вынула из комода чистое белье, белое перкалевое платье, в котором конфирмовалась, и переплела косы покрепче, чтобы не расплелись в воде. Аккуратной немочке не хотелось умирать растрепой.

Может быть, Максимов увидит ее мертвой, а если не увидит, то во всяком случае услышит, как ее нашли, принесли домой и похоронили. Что он тогда почувствует? Будет ли ему хоть немножко жаль маленькую Кетхен? И догадается ли он, что она умерла потому, что ей нельзя было жить без него? Ах, если бы он догадался! Если бы он крошечку, хоть самую крошечку пожалел ее!

Над кроватью Кетхен, в простой черной раме, висел портрет матери, безобразное произведение одного из приятелей ее отца, вывесочного мастера. На этом портрете фрау Клокенберг была изображена с лиловым цветом лица, с малиновыми щеками, кобальтовыми глазами и с желтой розой в руке. Но Кетхен не замечала недостатков в этом портрете и глядя на него сквозь призму сентиментальной чувствительности, нередко умилялась до слез и раньше; теперь же, в том восторженном настроении; в котором она находилась, ей казалось, будто портрет ей одобрительна улыбается.

С благоговением прижалась она горячими губами к холодному полотну и, накинув на себя темный плащ с капюшоном, тихо вышла из дома.

В первый раз в жизни очутилась она ночью одна на улице, и ей стало очень жутко. Черные тени от домов, таинственно тянувшиеся во все стороны, меняли местность до неузнаваемости, и никак не могла Кетхен сообразить, в какую сторону ей надо повернуть, чтобы дойти до Мойки. А тут еще, на ее беду, раздалось громкое «слу-у-уша-а-ай» с ближайшей кордегардии и, протяжно разливаясь в воздухе на далекое пространство, повторилось, как эхо, из будки в будку по всему городу!

Каждую ночь слышала Кетхен этот возглас, лежа в постели у себя в комнате, но никогда не обращала на него внимания и не могла себя представить, какой ужас может он вселить в душу такой глупой девочки, как она, среди темной ночи, на пустой площади. Она похолодела от ужаса и как вкопанная остановилась на месте, опасаясь даже оглядываться по сторонам.

И вдруг ей показалось, что из соседней будки свирепый солдат бежит к ней с алебардой. Сейчас он схватит ее, потащит в часть, там ее запрут в ужасную кутузку.

Страх придал девушке сил, и она как безумная побежала куда глазм глядят.

— Слу-уша-а-ай! — продолжало между тем раскатываться по городу.

— Стой! Держи! — слышалось Кетхен, и она бежала, бежала, подгоняемая воображаемой погоней.

Остановилась она тогда только, когда бежать было некуда: перед ней тянулся гранитный парапет набережной.

Здесь на нее повеяло прохладой и спокойствием, точно она достигла давно желанной цели. В тихо журчавших волнах, переливающихся перламутровым блеском в белесоватом сумраке летней ночи, ей слышались привет и ласка. Броситься в них, как в объятья матери, и заснуть, чтобы проснуться в другом мире, где нет ни пьяного отца, ни длинного Фрица, где нет и Максимова. Но все равно он для нее потерян: она никогда больше не увидит его, и, чтобы заставить его вспомнить о ней, надо умереть.

Кетхен торопливо прочитала молитву Богородице, которую Анисьч приучила ее читать утром и вечером, перекрестилась по-русски, как этя самая Анисья, сбросила с себя плащ, вскочила на парапет и бросилась в воду.

Кетхен кинулась в воду с такой твердой уверенностью умереть, что, когда полицейские служители вытащили ее, не дав ей даже захлебнуться, она вообразила себе, что попала в ад в наказание за содеянное преступление самоубийства. Вокруг нее при багровом блеске зажженных факелов возились какие-то страшные существа, между которыми мелькали черти со светлыми пуговицами и красными воротниками, похожие на полицейских солдат. Пригнувшись к ней головой, обросшей рыжими волосами, один из этих монстров [3] закричал, оборачиваясь к своему командиру, зычным голосом распоряжавшемуся действиями подведомственной ему толпы.

— Дышит, ваше благородие!

— Тащите ее, ребята! — повелительно гаркнул тот, которого Кетхен принимала за самого Вельзевула.

Сильные руки подхватили ее и понесли. От ужаса глаза ее сомкнулись, и она снова лишилась чувств.

Пришла Кетхен в себя в большой, грязной, с низким закопченным потолком комнате, освещенной с одной стороны фонарем из сеней, а с другой — сальной свечкой, горевшей на столе у окна.