Самолёты разбросали листовки с текстом ультиматума по территории Прибалтики, ещё занятой немецкими войсками.

— Говоров обещает! — рассказывал битый уже под Ленинградом Фриц ещё не битому, недавно призванному в армию Гансу. — А уж я-то знаю, — почёсывал он шрам от ранения в нижней части спины, — что ему можно верить! Каждый раз, когда Говоров обещал нас поколотить, мы получали здоровую трёпку! Теперь он обещает жизнь, питание и возвращение в фатерлянд домой после войны. А наши генералы обещают нам геройскую гибель и деревянный крест на могиле в чужой земле. Зашнуровывай потуже свои эрзац-сапоги, Гансик, и пойдём сдаваться в плен!

Получилось так, что теперь немецкая армия хотела сдаться в плен и радовалась, что её берут в плен.

Восьмого мая радиостанция штаба Ленинградского фронта приняла такую депешу от командующего Курляндской группой войск генерала Гильперта: «Господину Маршалу Говорову. Подтверждаю приём Вашего ультиматума. Всеобщая капитуляция принята. Я приказал прекратить враждебные действия в 14.00 по немецкому времени. Войска, на которые распространяется приказ, выставят белые флаги…»

На литовской земле немецкие каптёрщики рвали казённые простыни. Весь передний край покрылся белыми флагами, выставленными двадцатью двумя сдающимися в плен дивизиями.

Перебрав в памяти своих генералов, — кто из них повоспитаннее, прилично выглядит и не слишком замешан в преступлениях, которые творили фашисты на чужих землях, — командующий войсками Гильперт остановил выбор на обер-квартирмейстере (по-нашему: начальник тыла) генерале Раузере. Он и поехал уполномоченным в штаб Ленинградского фронта.

В 22 часа 6 минут восьмого мая генерал Раузер подписал протокол о порядке сдачи в плен всех двадцати двух дивизий.

…В Берлинском пригороде Карлхорст фельдмаршал Кейтель, слегка вздрогнув, поставил свою подпись под Актом о безоговорочной капитуляции Германии.

Фашистская Германия кончилась — везде и навсегда. Превратилась в белые флаги над развалинами домов, в унылые физиономии пленных, полных страха перед расплатой.

— Среди этой публики ожидаются наши старые знакомые, — сказал Говоров начальнику артиллерии Одинцову. — Своих лиц они нам, правда, не показали, но дела их и характеры мы хорошо знаем.

— Неужели сдастся Фишер, который командовал осадной артиллерией восемнадцатой армии? — спросил с удивлением Георгий Федотович. — Этому лучше бы застрелиться.

— Застрелился командир пятидесятого армейского корпуса генерал Боденхаузен, — сказал Говоров. — А Фишер оказался слабоват. Сдался. Евстигнеев докладывал, что сдались командиры специальных осадных групп Бауэрмайстер и Томашки. Сдался хорошо известный нам генерал Ферч. Имеется возможность познакомиться с ними лично, товарищ Одинцов.

— Избавьте от такого знакомства, товарищ командующий, — отказался Георгий Федотович. — Боюсь, зачешется кулак…

Пальцы его тяжёлой руки непроизвольно сжались.

Всего сдалось 189 тысяч солдат и офицеров да плюс сорок два генерала.

Русский солдат понимал в немце прежде всего такого же трудящегося человека, которого насильно оторвали от своего дела, принудили взять оружие, послали в чужие края и заставили творить дела преступные, ему самому гадкие.

Советский солдат мог мстить на поле боя. Но карать безоружного, сдавшегося противника ему не позволяла совесть.

В плену немцы стали понимать, что они такие же люди, как французы, англичане, чехи, поляки, русские. Простые люди, а не фашистские «сверхчеловеки»…

Говоров не раз повторял свои слова о достойном обращении с пленными.

Дел было много, а самому Леониду Александровичу приходилось плохо в те дни. Резко ухудшилось состояние здоровья. Разыгралась приобретённая во время блокады гипертония. Часто болела голова и грудь зажимало, будто тисками. Приходилось пить таблетки, а эта химия помогает лишь на короткое время, не излечивая болезнь, а загоняя её внутрь до следующего трудного часа.

В тайне от Говорова его телефоны на ночь переключали на кабинет начальника штаба фронта Маркиана Михайловича Попова, чтобы дать маршалу провести в покое священное солдатское время от отбоя до подъёма. Узнав о такой уловке, Леонид Александрович запретил её и сказал:

— Наивные люди… Если бы можно было отключить мозг!

Несмотря на болезнь, Говоров лично допрашивал фашистских генералов — он знал немецкий язык и с 1932 года имел звание военного переводчика.

Леонид Александрович спросил у генерала Ферча:

— Вы убедились в пагубности всяких походов на Россию?

— О да, господин маршал! — решительно и, надо думать, вполне искренне ответил Ферч.

— Значит, вы расстались с мечтой о присвоении каких-либо «пространств» на Востоке?

Ферч заговорил медленно, подбирая слова:

— Даже когда мы, немцы, поднимемся и вновь станем государством… даже если так будет… не только себе, но и детям, внукам своим запрещу думать о каких-либо походах за «русским пространством»!

«Мало увидеть взорванные укрепления врага и технику, перевёрнутую вверх колёсами. Это — торжество силы. Не наказав, а именно доказав, ты можешь быть спокойным, что надолго умолк грохот твоей артиллерии, в стране наступила мирная, долгая тишина», — думал Леонид Александрович Говоров, стоя у окна своего кабинета и скользя рассредоточенным взором по островерхим крышам литовских домиков, по зацветающим веткам черёмухи, по розоватым слоистым облакам, заменившим на лазури балтийского неба чёрно-багровые тучи бризантного дыма.

Было утро 17 мая 1945 года.

Говоров только что доложил Ставке Верховного Главнокомандующего, что весь Курляндский полуостров очищен от противника.

Вся Родина очищена от противника.

Точку в конце войны поставил Ленинградский фронт.

После войны Леонида Александровича назначили начальником высших военных учебных заведений. Одновременно он был главным инспектором Вооружённых Сил СССР.

Порой людям с большими возможностями, искренним и кристально добросовестным приходится взваливать на себя лишнюю нагрузку, трудиться больше, чем позволяют физические силы организма. И нередко им приходится умирать раньше срока, не завершив задуманных дел, не дожив жизнь.

Во время ленинградской блокады Леонид Александрович, в постоянной напряжённости ума и воли, перетрудил сердце и заболел тяжёлой гипертонической болезнью. Ему бы после войны пощадить сердце, снять чрезмерную нагрузку, но Говоров не давал себе такого права и заглушал боль лекарствами. Работа — главное, забота о здоровье — потом, когда сделана будет работа. Но когда потом? Когда наступит свободное время у человека, который постоянно нужен своей стране, её армии, её народу, избравшему его депутатом Верховного Совета? Никогда не кончаются у него важные дела.

За одним делом следует другое, потому что множество дел не сделано ещё в мире.

Времени по-настоящему полечиться — воздухом, солнцем, морем, покоем! — у Леонида Александровича не находилось.

И вот весной 1955 года болезнь прорвала плотину из лекарств, Леонида Александровича свалило с ног. И по случайности, или не по случайности, потому что нам, наверное, только кажется, что в жизни бывают случайности, Говорова положили лечиться в подмосковный санаторий «Барвиха». Здесь в 1941 году, когда шла битва за Москву, располагался командный пункт его Пятой армии. Здесь он одержал победу над фашистами. Здесь теперь замыкался круг его яркой жизни полководца.

Говоров понимал, что умирает.

Но старого, заслуженного солдата не испугает смерть, она только огорчит солдата. Он думает, умирая, о том, что не всё ещё сделано им, думает о том, какое горе принесёт его смерть друзьям, родным и близким людям.

Огорчало Леонида Александровича и вынужденное безделье. Ему не разрешали даже читать. Но тут уж он не слушался врачей.