Нельзя сказать, что Терехов ошибся. Вообще трудно оценить его действия. Капитан привык к определенной модели, и осуждать его за это глупо. В своем мире у Терехова всегда существовала линия фронта, за которой были свои. Были, худо-бедно, артиллерийская и авиационная поддержки, были позиции, на которые можно отступить, и рубежи, которые следовало занимать в атаке. Капитан обладал огромным запасом тактических умений. Скоординированные им действия группы привели к тому, что она имеет базу, обладает достаточным вооружением и снаряжением. Вместе с тем Терехов отдавал себе отчет, что в настоящий момент он привел группу, так сказать, на вершину ее могущества. Дальше, при условии следования догматам «удержания инициативы», – только пропасть.

Что теперь?

Следовало признать, что нынешняя стратегия себя исчерпала. Нужно было применять нечто новое. И в этом как раз состояла проблема.

Этот мир не был похож на тот, в котором вырос Терехов. И даже близко не подобрался к СССР периода войны. Капитану просто неоткуда было взять примеров. Ему нужно было найти решение, однако он даже отдаленно не представлял себе, каким оно должно быть.

И с этого момента все то, что ранее придавало сил, позволяло не сомневаться в себе, напротив, стало работать в минус. Ответственность за группу казалась непосильной ношей. Присоединившийся Свиридов, вроде бы уже доказавший свою лояльность, утратил доверие. Подкинутый сюрприз в виде совершенно нежданного «пришельца из будущего» капитан рассматривал как провокацию.

Терехов и сам понимал, что раздражается и злится прежде всего из-за собственного непонимания ситуации. Он пытался найти еще какие-то варианты, модели поведения, однако ничего толкового в голову не приходило. Любой план на его первоначальном же этапе рушили местные реалии. Выходило, что следует искать союза с немцами. Либо… Либо бороться до конца, который скорее всего будет очень скорым.

Третьего не дано. Как бы ни старался Терехов, изобрести нечто уникальное… неповторимое… выкрутиться… ему не удавалось. Идти на сотрудничество с врагом?

Терехов воевал с первых дней нападения Германии и повидал многое. Он знал, что остается после немцев в захваченных ими городах и селах. И призывы к освобождению, к борьбе до последней капли крови были для него не просто словами. Сражаясь с врагом, научился немцев ненавидеть. А как иначе быть с тем, кто незваным пришел в дом, где ты мирно жил и трудился?

Да и убивать… Чтобы убить, следовало испытывать нечто большее, чем злость. Это стрелять можно, палить в белый свет, как в копеечку, без переживаний, на страхе одном, а когда сойдешься глаза в глаза…

За годы войны часть воспоминаний потускнела, утратила остроту и отчетливость. Однако свой первый бой Терехов помнил прекрасно. Они расположились, как на учениях: цепочку окопов приготовили, заняли позицию, а через два часа от нее не осталось ни черта. Не подпустив толком, только увидев немецкую танкетку у дороги, выдали ей по первое число ружейно-пулеметным. А фрицы подождали час, подогнали пару танков и выкатили орудия на прямую наводку. Отутюжили окопчики и пошли вперед, как на прогулке: не спеша, за двумя бронированными коробками.

Их тогда поднялось навстречу не больше трети. Кто оглушенный, кто раненый, а кто и вовсе навсегда остался в наскоро выкопанном окопчике. Вот тогда впервые возненавидел Терехов. И ненависть свою, из которой силы черпал, отчасти благодаря которой и выживал, с тех пор в сердце сохранил.

Это сейчас, вспоминая, можно сказать: бестолково они выскочили. От отчаяния. До самой штыковой мало кто добежал. Зато тогда впервые Терехов увидел тех, кто убивал его. Сосредоточенные пыльные лица под краем каски, короткие ухватистые карабины. Нападавшие слаженно приседали на колено, вскидывая оружие, и просто расстреливали бегущих на них красноармейцев. Косили из танковых пулеметов и ручных, залегая прямо на землю, в густую, сочную траву.

Терехов, с двумя пулями, выбившими из него дух, провалялся до ночи. Очнувшись в сумерках, кое-как перевязался и направился на восток, куда сотнями и тысячами отходили, бежали или слаженно отступали советские солдаты.

Потом он не раз видел лица врагов вплотную. Небритые, потные, со звериным оскалом или маской испуга, искривляющей неузнаваемо черты. Молодые, взрослые, с ответной ненавистью в глазах или страхом. Раззявленные в проклятье рты, искривленные губы, вымаливающие пощаду.

Что теперь делать с этой ненавистью? Выпестованной, дарующей волю и желание сражаться. Как переступить через нее, зная, что все, от чего спасал мир, исполнилось здесь, в этой действительности?

С другой стороны, укрепиться в деревне и ждать атаки? Отбиться от организованного, массированного штурма их подразделению не удастся. Защищаться означает автоматически приговорить к смерти всех, за кого он несет ответ.

И это даже не чаши весов. Терехов изучал оба варианта, мучительно просчитывал их в уме и понимал, что ни один не приемлем. Ни один.

Оттого, когда Свиридов вдруг так убежденно выразил свое мнение по Книппелю, решив впустить его на территорию, Терехов чуть не взорвался. Сдержался усилием воли и даже на встречу согласился, мысленно едва не вычеркнув лейтенанта из состава своей группы.

Вместе с тем капитан понимал, что не совсем прав. Кому-то все равно придется принимать решение. Если не может он, Терехов, значит, надо взять ответственность на себя другому. Свиридову?

Вроде бы забыто все, по умолчанию исключено право на воспоминания, но помимо воли сразу же всплыло прошлое лейтенанта. Служил немцам и теперь, похоже, хочет вернуться к своим хозяевам. Сколько волка ни корми… Это были первые мысли. И они заглушали голос разума, твердивший, что лейтенант всего лишь хочет вывести их из-под удара, желает найти путь к спасению группы.

Так напрямую, жестко и убежденно, обвинить в измене Терехов не решился. Сам себе он не боялся признаться, что разброд и шатания в голове могут привести к печальным последствиям. Скоропалительные выводы были бы сейчас лишними. Впрочем, как и излишнее промедление. Капитан собирался выслушать немца, посмотреть на поведение Свиридова, на его предложения, а потом рассудить, как оно на самом деле. Это же сразу будет видно – кто и что задумал.

Привлечь к разговору взятого мальчишку капитана заставили все те же размышления. Не исключено, что парень – подсылок и столь скорый визит подозрительно осведомленного Книппеля связан именно с ним. Вполне вероятно, что именно немец и подкинул соглядатая.

Терехову нужно было взглянуть в глаза всем фигурантам его мысленных комбинаций. Капитан был уверен, что сумеет отличить ложь от правды.

К сожалению, состоявшаяся беседа не дала ответа ни на один из волновавших Терехова вопросов. Примерно такой реакции он и ожидал от Свиридова и от мальчишки. Предполагал их полное и безоговорочное согласие с предложением немца. Парадокс же заключался в том, что осознание этого факта не рассердило Терехова и не заставило бросить обвинения в их адрес. Резкая вспышка гнева на Свиридова так и осталась единственным упреком. Капитан был в тупике. Собственного решения он не имел, а согласиться с предложенным Книппелем был не в силах.

– Что ж, считаешь, это место будет очень нужно тому Штайнеру? – подвел итог моим словам Свиридов.

– Оно нужно всем, – еще больше конкретизировал я, – сидеть здесь и ждать у моря погоды равносильно самоубийству.

Свиридов, выслушав меня, повернулся к Терехову. Капитан, задумчиво кинув взгляд на нас обоих, опустился на стул. Положил ладонь на столешницу. Пальцы ритмично забарабанили по столу.

Честно говоря, я колебаний Терехова не понимал. Нет, ясное дело – служить немцам не хочется. Это и мне было противно, откровенно-то говоря. Но ведь выхода нет! Мы тут не в «Поле чудес» перед двумя шкатулками, а перед лицом вполне определенной опасности.

К тому же не исключено, что служение этому самому Йозефу обернется фикцией. Вернее, очень даже вероятно. Сами посудите: можно ли заставить работать на себя полноценный и мощный боевой отряд? На мой взгляд – утопично. Даже если взять одну половину в заложники, а другую отправить на задание, ничего не выйдет. Да и из слов немца я понял, что речь идет именно о полноценном боевом сотрудничестве, а не о простом подчинении.