— Как видите.

— А разве мы не можем вдвоем заменить одну развалину?

— Это зависит…

— От вас.

Маруся не заставила себя долго уговаривать, и вскоре один из уютных кабинетов этого лучшего ресторана Петербурга огласился ее серебристым смехом.

Вкусный обед, политый обильно вином, прошел оживленно, хотя граф Белавин ощутил неприятное чувство. Приехавший с волжских палестин, князь Адуев оказался более в курсе светской и полусветской жизни Петербурга, нежели он — истый петербуржец.

Маруся несколько раз поднимала его за это даже на смех.

— Да что ты, с луны что ли свалился… — со смехом говорила она.

Они возобновили старинный брудершафт.

— Неужели это женитьба сделала меня таким смешным, отсталым от жизни… — думал граф. — Нет, слуга покорный, я хочу жить… При моих средствах…

Он забывал, что это средства его жены.

Маруся лукаво поглядывала на него.

Чутьем падших женщин она угадывала, что граф решился исправиться в желательном для нее смысле.

Князь Адуев окончательно разошелся.

В то время, когда пили кофе и ликеры, а мужчины дымили дорогими «регалиями», у подъезда Контана уже позвякивали бубенчики лихой тройки, за которой было послано князем.

Все трое поехали на острова.

Вечер и часть ночи пролетели незаметно в развеселых кабачках, под звуки цыганских и интернациональных хоров.

Князь Адуев, чересчур налегший на ликеры, окончательно осовел и был сдан с рук на руки швейцару «Европейской» гостиницы, где остановился.

Граф Белавин очутился в будуаре очаровательной Маруси.

Исправление началось.

В то время, когда графа Владимира Петровича потянуло с какой-то неестественной силой в освещенную солнцем нарядную толпу, где его ожидала роковая встреча, графиня Конкордия Васильевна сидела у колыбели своей спящей сном невинности дочери, любуясь ею и мечтая о будущем безоблачном счастье.

Теперь, когда маленькая Кора уже ходила и лепетала, когда ее щечки и губки делались все розовее и розовее, молодая мать, успокоенная за будущее своего ребенка, могла подумать и о своем личном счастье.

Ее молодые силы расцвели и развились параллельно с расцветом детских сил ее дочери.

Рождение ребенка сделало ее женщиной.

Она одинаково чувствовала себя способной к настоящей любви и к мужу, и к ребенку.

Жгучее чувство оскорбления, нанесенного ей в роковую ночь у Кюба, не только притупилось, но почти сгладилось, и образ мужа восставал перед ней, окруженный ореолом неведомой ей до сего прелести.

Счастливая мать, она хотела быть счастливой женой.

Она рисовала в своем воображении упоительные картины.

Она видела себя обнимающей своего мужа этими самыми руками, которые он когда-то любил осыпать поцелуями и которыми она так долго не прикасалась к нему.

Он выдерживал ее холодность слишком долго, чтобы она не простила его совершенно.

Ей приходила даже мысль, что она была к нему чересчур строга, что она наказала его несоразмерно вине.

Конкордия Васильевна вступила в этот фазис развития женщины, когда срываемые с нее цветы любви обладают настоящим ароматом.

Она чувствовала это и каждый день готовилась поделиться с мужем этим открытием.

Она заранее предвкушала наслаждение жизнью женщины в полном смысле этого слова, которую до этого времени не знала.

Сегодня решила она одарить мужа теми упоительными ласками, родник которых внезапно открылся и забил горячим ключом из ее сердца.

Эти чистые девственно-сладострастные мечты порой, впрочем, подобно волнам морского прибоя, разбивались о камни возникавшего в ней сомнения.

Как встретит ее муж эти ласки?

Не сочтет ли он их навязчивостью, результатом раскаяния в несправедливой обиде?

Все это говорила в ней ее врожденная гордость.

Но она гнала эти мысли, как гонит теплый ветерок набегающие на светлый горизонт маленькие тучки.

За несколько минут до шести часов, когда обеденный стол блестел серебром и хрусталем, красиво выделявшемся на белоснежной скатерти, и Конкордия Васильевна уже собралась идти в столовую, горничная подала ей на подносе листок бумаги, сложенный вдвое.

На этом листке были небрежно написаны следующие строки:

Быть может, в другое время Конкордия Васильевна и не обратила бы внимания на неделикатность мужа, приславшего ей уведомление на клочке бумаги, едва сложенной, но предшествовавшее получению этой записки настроение молодой женщины, именно этой запиской разрушенное, взволновало ее более, чем следовало.

Она сочла такую присылку прямо оскорблением, доказательством неуважения к себе.

Щеки ее покрылись ярким румянцем.

— Разве не было конверта? — спросила она горничную.

— Никак нет, ваше сиятельство.

— Кто же принес эту бумажку?..

— Посыльный…

— Хорошо, ступайте… Барин не будет обедать дома…

Горничная вышла.

Конкордия Васильевна, одолев внутреннее волнение, молча прошла в столовую.

— Граф не будет сегодня обедать! — строго заметила графиня лакею и глазами указала на прибор Владимира Петровича.

Лакей принял прибор.

Молодая женщина села одна за стол.

— Скажите няне, чтобы она принесла сюда мою дочь и ее маленький стульчик. Я хочу, чтобы она была подле меня.

Конкордия Васильевна, почти спокойная по наружности, переживала страшные внутренние волнения.

Мысль об этом клочке бумаги, на котором рукой мужа написаны были небрежные строки, не давала ей покоя и она сама растравляла свое самолюбие, уверяя себя, что это прямо доказывает неуважение к ней графа, совершенное равнодушие.

«Он посылает мне открытую записку с посыльным, точно своей прислуге… — мысленно негодовала она».

«И в то самое время, когда я решила вернуть ему окончательно мое расположение, когда я нашла в своем сердце силу простить ему нанесенное мне оскорбление… Он наносит мне новое… Хорошо же… На его равнодушие и я отвечу тоже равнодушием…»

Нянька между тем принесла маленькую Кору и усадила ее за стол на высоком стульчике.

Присутствие дочери несколько отвлекло графиню от мрачных мыслей, но не возвратило аппетита.

Она едва притрагивалась к подаваемым кушаньям.

Наконец обед кончился.

Конкордия Васильевна взяла на руки свою дочь и понесла ее к себе в спальню.

Она объявила крайне удивленной няне, что с этого дня Кора будет спать вместе с ней, а потому и велела перенести кроватку дочери в свою спальню.

— Вы останетесь в детской и по утрам будете приходить одевать ее. — Ночью же я присмотрю за ней сама… Я сплю чутко…

Это было со стороны графини мщение ее мужу за нежность, которую она почувствовала к нему, и за уступку, которую она сделала ему в прошлом, уступку, равносильную неисполнению своих обязанностей.

Оберегая красоту своей жены, граф настоял на том, чтобы она сама не кормила ребенка, а взяла кормилицу.

Таким образом, мраморная шея и грудь графини сохранили свою скульптурную гибкость, но вместе с этим молодая женщина лишалась величайшего наслаждения, дав жизнь своей дочери, питать ее своим молоком, частью самой себя.

Она отказалась от этого для него! Чем же отплатил он ей за это? Неуважением! Равнодушием!

Именно теперь только она поняла, что принесла ему в жертву, и почувствовала угрызения совести.

Ей казалось, что Кора не принадлежит ей с той минуты, как другая, чужая женщина заменила ее у колыбели ее дочери. Теперь уже девочка отнята от груди, но бывшая кормилица, оставшаяся в няньках, продолжает проводить с ней часть дня и все ночи.

Графиня решила принять участие в заботах о ребенке, участие более активное, нежели до сих пор, и этим объясняется сделанное ею распоряжение.

Когда граф Владимир Петрович возвратился под утро, то был крайне удивлен, найдя свою жену преспокойно спящею.