— Муку оставляю,— принял решение командир. Встал, ушел, унося в обеих руках еду к своему костру.

— А что с мукой-то делать? — спросил Петя.

— Блины,— тем же голосом ответил дядя Федор.

— Какие блины? На чем? На ладони? Ты еще шутить можешь, дядя Федор?

- На лопатке.

— Ты что, дядя Федор!

— Поживи с мое, да с мое победуй,— рассердился теперь уже дядя Федор,— дак в ладони щи сваришь! — Рассердясь, он ожил, стал энергичным. Закомандовал:—Возьми котелок, натопи снегу. А вы, девки, сучьев еще наломайте. Да посуше, чтоб без дыму горели!

вот на саперной лопатке, сунутой в жар, печется первая лепешка. Все четверо не спускали с нее глаз.

— Это ж надо,— бормотал будто бы про себя Петя,— вспоминаю отряд, как курорт. Землянки, нары, столы! Баня! Медпункт, парикмахер! По утрам зарядка, на ночь зубы чистили! Не ценили, ох, не ценили! Дядя Федор, может, готов блин?

Дядя Федор на Петины слова не обращал внимания.

— Петя, а наши... они скоро должны подойти? — это Юля.

— Если без раненых, налегке... Должны бы, пора...

— А как ты думаешь...

— Что мне думать! Наши пулеметы до конца били. Вернутся ребята. Ты что — боишься за кого?

— Скажешь тоже! — вмешалась в разговор Нина. —Ты что — сам не болеешь?

— Я-то болею, может, побольше твоего! Женька ведь там! Мы с ним из окружения вместе выходили. Ох, быстро соображает! Раз мы подходим с ним к хутору, думаем, пустой. Вдруг выходят из дома—немцы! Тут Женька мне:—Руки вверх! Как я послушался — до сих пор не понимаю... Поднял— идем; Гриневич вроде ведет меня: автоматом в спину тычет. Немцы, вижу, ждут. Тут Женька шепчет:—«Дойдем до окопа — прыгай!» Тут только я замечаю метрах в десяти окоп... Мы-то шли по открытому пространству... Во как надо соображать!

— Этот вернется,— заметил дядя Федор,— этот— солдат. На-ка,— поднес Юле лопатку,— готов!

Дядя Федор скинул горячую лепешку в Юлины руки.

— Сала только на подмазку и оставил,— сокрушался он, смазывая лопатку куском сала. Передразнивал:— Рек-ви-зи-рую! А что бы он без моего харча сейчас делал?

— Снег бы жарил,— подхватил Петя, наливая из котелка жидкого теста на лопатку.— Совершенно правильно рассуждаешь, дядя Федор!

И вдруг раздалась над костром чья-то веселая скороговорка:

— Тетушка Варвара, меня бабушка прислала: дай сковороды да сковородничка, мучки да подмазочки; вода в печи,— блины хочет печи!

Подняли головы: стоял над ними высокий парень в армейской шинели, в шапке со звездочкой.

(И был это Алексей, вылитый Алексей — только одетый в военное!)

— Женька! — вскочил Петя.—Товарищ командир! Жив! Вернулись! — Хлопнул по плечу раз и другой.— Умница! Садись, нон твой блин печется.

— Иду от костра к костру,— проговорил, садясь на снег Гриневич,— везде по семи молодцов на один блин. А здесь, гляжу,— четверо. Дай, думаю, попрошусь: авось, не прогонят.

— Дядя Федор,— подгонял Кузьмичева Петя,— может, готов блин?

Кузьмичев, ловко перевернув блин на лопатке, ответил:

— Сейчас... сейчас... с пылу, с жару подам... Держи!

— Ну, что там было? — нетерпеливо спросил Петя.

— Если б не пулеметы... Много немцев. Пьяные...— Гриневич отламывал куски лепешки и ел, обжигаясь.

— Пьяные — значит, боялись,— рассудительно вставил дядя Федор.

— Минами он нам кровь попортил. Ух! Ух! Ух!— все ближе, ближе. Ну, думаешь, следующая твоя... У меня окопчик узенький, а то б... Ахнет рядышком, высунешься, очередью дашь — и снова в окоп. А потом за пулемет стал бояться — так и время прошло.

— А кто из наших там?...— дядя Федор не договорил.

— Много, Федор Степаныч. Приходько, Зайнуллин, Новиков — то ли убит, то ли ранен... Трое к нему пробирались — Никифоров, Улянич, Гулов — все легли. Синякина убило — миной. Словцова еле довели... Много.

Замолчали надолго.

— Устал? — участливо спросил Федор.— Поспи маленько.

- Угу. Сейчас, наверно, подъем скомандуют. Нам до утра шагать,— лег на спину. Закрыл глаза.— Всё, партизаны,— сплю. Как на тройке уносит. Пять минут — потом хоть потоп...

Замолчали. Замерли. Треснула ветка в костре— метнулся на ветку Юлин гневный взгляд.

— Юля! — вдруг позвал ее голос Гриневича.

— Что? — ответила шепотом.

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать... уже. Восемнадцатый. А... что? Но Гриневич замолчал. Спит. Лицо его неподвижно.

Нина посмотрела на Юлю: понятно, мол, дуреха ты этакая?

А Юля смотрела на спящего Гриневича, словно спрашивая: что он этим хотел сказать?

А потом был переход через большак — ранним серым утром.

Та же длинная цепочка людей тянулась через лощину между лесом и дорогой.

Перед большаком немцами были сделаны завалы—передовой отряд растаскивал деревья, освобождая проход.

И вдруг в морозном плотном воздухе зазвенело, задребезжало: оказывается, вдоль большака, спрятанная в завале, была подвешена проволока с пустыми консервными банками на ней и прочим звонким металлом...

Над большаком, над лощиной протянулись длинные разноцветные очереди немецких пулеметов. Немцы били с двух сторон: по краям лощины были поставлены немецкие сторожевые посты.

Партизаны кинулись назад, в лес.

Пулеметные очереди скрещивались над ними, сталкивались, утыкались в снег, они настигали людей, и те оставались лежать на снегу черными пятнами, похожими на следы громадной птицы...

Партизаны скрылись в лесу, вслед им протрещало еще несколько очередей, и все стихло.

Тот же лес, та же лощина, только тянулась через нее узкая тропочка, только следами гигантской птицы лежали на снегу неподвижные фигуры убитых...

Занимался день, солнце взошло — мутное разлитое пятно в сером мглистом небе.

Партизаны ушли глубоко в лес. Выставив дозор, спали вокруг костров на еловых лапах, прижавшись для тепла друг к дружке. Тишина, только потрескивали костры да кто-то раскашлялся вдруг...

Во сне рука вытянулась к огню — Юля проснулась, отдернула руку, заворочалась. Открыла глаза. Светло и костры вокруг. И вдруг услыхала голос неподалеку:

— Сколько я здесь, а все не могу привыкнуть, что гражданский народ воюет.

Юля повернулась на голос — Гриневич с Петей, голова к голове, лежали у соседнего костра.

— Военной сноровки никакой,— продолжал Гриневич вполголоса,— самых простых вещей не знают. Новиков, как мишень, из окопа торчит, я кричу ему: «Спрячься! — а он точно в ярмарочном тире целится. Тут мина — я в окоп. Потом высунулся, а он уже... Сползает, сползает в окоп, уходит, седая голова, в яму, будто тянет его кто. Ну какой это боец?! И каждая такая вот смерть — мне как нож в сердце: будто я недосмотрел, будто я, солдат, виноват.

— Ты что — считаешь, что мы с тобой плохо воевали— правильно я тебя понял? — Петя приподнял голову.

— Наверно, плохо. Плохо, наверно... Это ведь все — дело армии, наше с тобой,— Гриневич обвел рукой костры, людей возле них,— а не их, так я считаю. А девчонки? Наравне с нами воюют! Знаешь— прямо вижу иногда в их глазах: что ж ты, армия, защитница наша, сплоховала? Смотри, сколькому народу под ружье пришлось встать...

Юля перевернулась так, чтобы удобнее было слушать.

— Ну,— сказал Петя,— кое-кто на тебя как на героя смотрит.

Гриневич ответил не сразу.

— Герой... Ты шоссе, наверно, с Юлей переходить будешь — присмотри. Не дай вскочить ей — понял? Шкуру с тебя спущу, если не убережешь.

Юля не шелохнулась.

— Есть, товарищ командир,—послушался Петя. И добавил:—И я говорю: красивая девчонка.

Да при чем тут красивая или некрасивая!— рассердился Гриневнч.— Семнадцать ей!

— Восемнадцатый... Ты ж сам говорил как-то:

красивая.

— Балда! Она только жить начинает — а мы ее под пулями таскаем.

— Ладно уж...

— Не «ладно», а «так точно».

— Так точно — балда, товарищ командир, хотя этого слова в уставе и нет.— Оглянулся на девушек, увидел, наверно, Юлины глаза — зашептал что-то Гриневичу на ухо. Смолкли оба, снова лежа голова к голове...