Когда Ваганов попал в армию, в письмах к Шурке было отчаяние разлуки. Зато встретившись после четырех лет, они разошлись в один день, почувствовав, что каждый стал другим человеком.
Следующая дружба, начавшаяся в армии, была сдержаннее внешне, но, понимает сейчас Ваганов, прочнее. Мужская дружба. Они тоже оказались в конце концов в разных городах.
А в еще одну дружбу вклинилась женщина...
Последний же друг и предал, и «продал» Ваганова: Он был болезненно подозрителен — маленького роста, некрасивый и недобрый, в детстве, видимо, часто всеми битый, а потом так часто предаваемый и продаваемый, до воя поволчьи одинокий, закомплексованный с ног до головы,— заподозрив Ваганова в измене, в предательстве, по-волчьи же поспешил с ним разделаться — первым...
После этого Ваганов уже ни с кем не дружил. Никого близко к себе не подпускал, ни к кому всерьез не тянулся. Даже не так: он и потянулся бы или открылся, но очень уж многие в его возрасте сдержанны, закрыты, прочно замкнуты на замочки; как в сейфах, держат, может быть, недорогое, да свое, тщательно отобранное, бережно охраняемое, ни чужой критике, ни собственному пересмотру не подвергаемое. Как осторожны в его возрасте мужчины, с каким недоверием, с какой неохотой, без веры, приоткрывают то свое что до донышка известно и понятно старому другу и что не боясь распахивают перед ним!...
Автобус останавливается — Ваганов чувствует короткое беспокойство: пропало движение, к которому он уже привык. Зато пошла, заторопилась, полетела вслед за автобусом мысль.
...Нет-нет — все, что могло быть хорошего, было в молодости! Дружба, любовь, мечты, надежды — весь этот юношеский набор счастья... Что ему осталось от всего? — Работа. Что он сейчас? Просто машина. Заведенная машина. Точнее, ежедневно заводимая — работой, семьей, собственным и жениным честолюбием — машина. Ваганов выплачивает долги. Он дает возможность испытать все «задаром» дочери, которая в свое время тоже будет отрабатывать долги. И так далее. Встречаясь, они, люди одного возраста и примерно одного должностного уровня — ездят в автобусе, — ревниво оглядывают друг друга: как одеты, как выглядят, чем отличаются. Он стал замечать, что все они — прежде всего страшно похожи друг на друга. Как солдаты. Как машины.
От автобусной остановки, где Ваганов выходит, до его службы около полукилометра, десять-пятнадцать минут ходьбы. Дорога идет через парк. Это последние «свободные» его минуты. Он идет не торопясь, смотрит по сторонам, разглядывая клумбы, скамейки, каштаны, кусты снежноягодника и жасмина, причесанную граблями редкую и сухую траву.
Проходя по чистому утреннему парку в эти последние нерабочие пятнадцать минут, он особенно внимателен и пристален — словно надолго прощается с ним.
Он видит лежащий на земле только что выпавший из скорлупы каштан —два зеленых ежика скорлупы валяются рядом.
Каштан так хорош, что похоже, будто кто-то обронил его, и нельзя пройти, чтобы не нагнуться и не подобрать каштан.
Ваганов берет его с собой, а на работе кладет на стол и время от времени смотрит на него, любуясь и вспоминая парк, и вспоминая затем, как ехал в 1945 году с востока на запад. Где-то возле Киева, на какой-то железнодорожной станции, под огромным незнакомым деревом, дети с поезда увидели в траве коричневые, твердые, блестящие плоды. И бросились собирать их, отталкивая друг друга, даже чуть не подрались из-за них... Они казались им (особенно после желудей, которые собирали как добавку к муке) и съедобными, и игрушками, и вообще было странно, что такие прекрасные шоколадные плоды просто так валяются под деревом...
С тех пор, с голодного, раздетого и разутого сорок пятого, и кажется Ваганову каштан кем-то оброненным, находкой, обновкой...
Душа постепенно покидает машину-Ваганова — что ей делать в нем?— и убегает, улетает в прошлое. Лазутчиком, разведчиком пробирается она сквозь чащобу лет и смотрит, смотрит там, в прошлом, на все — жадно, неустанно, стараясь увидеть, рассмотреть то, что было увидено тогда невнимательным, неопытным взглядом. А сам Ваганов сидит, остекленев глазами, уставившись в одну точку, неподвижен, неодушевлен, мертв.
Надо еще сказать, что воображение у Ваганова чрезмерное. Только дай ему волю. Иногда оно помогает, иногда подводит. Недавно, например, он не смог забраться на башенный кран (требовалось по службе). Стал вообще бояться высоты: только глянув с высоты вниз или вверх, куда он должен забраться, он уже видит себя летящим вниз и распластанным на асфальте — к нему сбегаются люди, суетятся вокруг, а из-под него выползает красная змейка крови... А ведь совсем недавно — вчера — он спортсмен, причем вид его спорта — бокс — требовал от него и силы, и мужества, и хорошего внутреннего усилия. А тут — ничего не смог с собой поделать, страх оказался сильнее, он, как могли бы сказать бывалые люди, был неуправляемый...
Ваганов хороший работник и умеет любить свою работу, но он человек настроения: какая-нибудь чепуха, крошка, крупинка, попавшая в поле его внимания,— катализатор, может круто изменить его состояние, заставить принять неожиданное решение.
Таким-то примерно образом Ваганов оказался в Гималаях и пробыл в чужих краях долгое время. Ваганову отказалось подчиниться мыло — вот с чего начался этот памятный день. Оно выскользнуло из рук, а когда Ваганов попытался его поймать, не далось.
— Ты пропало, мыло! Сопротивление бесполезно! —ворчал Ваганов, ловя мечущийся по раковина обмылок и еще больше ожесточаясь. — Ну куда ты денешься, скажи, куда?..
Мыло поймано, зажато в кулаке, осторожно пущено в ход, сопротивляющееся — черт побери! — такому понятному — всем!— порядку, как утренний туалет!
Потом оно, сопровождаемое недобрым и подозрительным взглядом, кладется на место. Но это — подозрительный взгляд и ворчание — уже игра, и которую перешло самое искреннее возмущение поведением мыла.
Раньше вещи были куда уживчивее. Но уже давно контакт с ними разладился. Вещи стали сопротивляться и даже избегать Ваганова. Они только делали вид, что все ладно, на самом деле вещи его сторонились, не хотели с ним связываться.
В доме некоторое время была собака, спаниель Чарли. Но он, как скоро выяснилось, обладал вполне реальным, установившимся характером и имел виды на равноправие и сосуществование на договорных началах. Чарли был самостоятелен и независим, и за эти дурные черты Ваганов его невзлюбил и скоро сбыл с рук.
Ваганов завел дружбу с цветами.
На шкафу и на подоконниках поселились две разные лианы, турецкий перец и несколько кактусов. Кактусы, надо заметить, принесла в дом дочь: Ваганов не любил их за колючки, за такой же неуживчивый характер, как у Чарли.
За цветами Ваганов ухаживал, даже поссорился как-то с женой за то, что не полила цветы, пока он был в командировке. Жена к цветам была равнодушна.
Когда Ваганов оставался дома один — такое случалось не часто,—подходил к цветам, думал о них. Стирал с листьев пыль мокрой тряпкой, устраивал им душ, опрыскивал заплесневевшую землю раствором марганцовки, купил удобрение.
(Старел Ваганов, старел!)
На перце завелась тля, его бы выбросить, но Ваганов тлю обирал, сбивал с бутонов щелчком пальца смывал душем. Все это не помогло; Ваганов разыскал (дело было осенью) спрятавшихся под палой листвой божьих коровок, посадил на перец и долго наблюдал, как те работали на его плантации.
Цветы ничем не отвечали на его заботу, кроме хорошего роста, но Ваганов думал, что,—конечно, он читал в «Литературке» статью «Чувствуют ли растения?»—что они знают, когда к ним подходит он, а не жена или теща: та однажды, убирая в комнате, оторвала пол-лианы и, страшась его гнева, сунула оторванный кусок стеблем в землю; Ваганов месяц держал стебель в воде, чтобы он пустил корни.
В тот день, когда мыло отказалось повиноваться Ваганову, стало понятно, что с нервами у него совсем нехорошо — нужно лечиться, и мало ли что еще обнаружится; в ширящийся круг этих мыслей пришла и та неожиданная: растения могут лечить (Ваганов собирал кое-какие лекарственные травы, хоти и не пользовался ими, отдавал обычно знакомым), могут лечить, не будучи разрезанными, раскрошенными, запаренными в кипятке...
