– Нам все известно, полковник Волтер, – сказал Холмс. – Как англичанин мог до такого опуститься? Это выше моего понимания. Но мы знаем все и о вашей переписке с Оберштейном, и о том, какие вы поддерживали с ним отношения. Нам известны и обстоятельства смерти молодого Кадогена Вэста. Но некоторые подробности нам все еще не совсем ясны, и узнать мы их можем только от вас, поэтому позвольте дать вам совет: единственное, что может хоть как-то спасти вашу честь, – это покаяние и полное чистосердечное признание.

Наш пленник застонал и закрыл лицо руками. Мы ждали, но он продолжал молчать.

– Уверяю вас, все основные факты нам ясны, – вновь заговорил Холмс. – Мы знаем, что вам понадобились деньги, что вы сделали слепки с ключей, которые находились в распоряжении вашего брата, и что вы вступили в переписку с Оберштейном, который отвечал на ваши письма объявлениями в «Дейли телеграф». Известно нам и то, что вы в понедельник вечером, когда стоял густой туман, пришли к конторе, но там вас заметил и стал преследовать юный Кадоген Вэст, который, очевидно, уже по каким-то причинам подозревал вас. Он видел, как вы выкрали документы, но не мог поднять тревогу, поскольку была вероятность того, что вы взяли бумаги для того, чтобы отвезти их брату в Лондон. Как истинный преданный родине гражданин, он, позабыв обо всех личных делах, пошел за вами и проследил ваш маршрут до этого самого дома. Здесь он вмешался, и тогда вы, полковник Волтер, к измене добавили еще более страшное преступление – убийство.

– Это не я! Не я! Господом Богом клянусь, я не убивал его! – надломленным голосом закричал наш презренный пленник.

– Тогда расскажите, как погиб Кадоген Вэст, прежде чем вы положили его тело на крышу вагона.

– Я расскажу. Клянусь перед всеми вами, я расскажу. Все остальное – моих рук дело, я признаю. Все было в точности так, как вы описали. Меня давил биржевой долг. Мне ужасно были нужны деньги. Оберштейн предложил мне пять тысяч. Это спасло бы меня, но к убийству я имею отношения не больше, чем вы.

– Как все произошло?

– Вэст начал меня подозревать еще раньше. В понедельник вечером он пошел за мной, но я об этом узнал, только когда приехал сюда. Туман стоял такой, что на расстоянии трех ярдов уже ничего нельзя было разглядеть. Я постучал два раза, и Оберштейн открыл дверь. Тогда этот молодой человек бросился к нам и потребовал объяснения, что мы собираемся делать с бумагами. У Оберштейна была короткая дубинка, налитая свинцом, он всегда ее с собой носил, и, когда Вэст ворвался в коридор, он ударил его ею по голове. Удар оказался смертельным – он умер через пять минут. Его тело лежало в коридоре, и мы долго ломали голову над тем, что теперь делать. Потом Оберштейну пришла в голову эта мысль о поездах, которые останавливаются у него под окнами на черной лестнице. Но сначала он изучил бумаги, которые я ему принес. Сказал, что три из них очень важны и он должен оставить их. «Но вы не можете оставить их, – возразил я. – Если их не вернуть, в Вулидже поднимется ужасный шум». – «Я должен их оставить у себя, – ответил он, – они слишком сложные, и я не успею скопировать их». – «Значит, придется сегодня же вернуть их все на место», – настаивал я. Он задумался, а потом закричал, что придумал. «Эти три я оставлю, – сказал он, – а остальные засунем этому парню в карман. Когда его найдут, всё, разумеется, спишут на него». Другого выхода я не видел, поэтому мы так и сделали. Нам пришлось полчаса ждать, пока под окном остановится поезд. Туман был такой густой, что нас никто заметить не мог, поэтому мы без особого труда положили тело Вэста на крышу вагона. На этом все и закончилось.

– А ваш брат?

– Мне он ничего не сказал. Правда, он как-то раз застал меня со своими ключами в руках, поэтому я думаю, что он меня подозревал. Я по его глазам видел, что он меня подозревает. Как вы знаете, он этого не перенес.

В комнате наступило молчание. Первым заговорил Майкрофт Холмс.

– Вы можете частично искупить свою вину. Это облегчит вашу совесть, а возможно, и наказание.

– О каком искуплении вы говорите?

– Где Оберштейн с бумагами?

– Я не знаю.

– Какие-нибудь адреса он называл?

– Говорил, что письма, отправленные в отель «Лувр» в Париже, в конце концов попадут к нему в руки.

– В таком случае у вас еще есть шанс загладить вину, – сказал Шерлок Холмс.

– Я готов на все. Этому человеку я ничем не обязан. Он погубил меня.

– Вот перо и бумага. Садитесь и пишите, я буду диктовать. На конверте напишете названный адрес. Так, теперь письмо: «Дорогой сэр. Касательно нашей сделки, вы уже наверняка заметили, что у вас не хватает одной существенной детали.

У меня есть копия ее чертежа. Однако раздобыть ее было делом не простым, поэтому я вынужден просить у вас аванс еще на пятьсот фунтов. Почте я не доверяю и хочу получить указанную сумму либо золотом, либо банковскими билетами. Я бы сам приехал к вам, но сейчас мой отъезд за границу вызовет ненужные подозрения. Поэтому я ожидаю встречи с вами в курительной комнате гостиницы «Чаринг-кросс» в субботу ровно в полдень. Учтите, я приму только английские фунты или золото». Это должно сработать. Я буду сильно удивлен, если этот человек не клюнет на такую наживку.

И Холмс не ошибся! Теперь это уже дело истории, той тайной истории нашей страны, которая зачастую намного более глубока и интересна, чем ее официальная хроника. Оберштейн, одолеваемый страстным желанием довести до конца свой триумф, поддался соблазну и угодил на пятнадцать лет в английскую тюрьму. В его чемодане были найдены бесценные чертежи Брюса-Партингтона, которые он уже успел предложить всем морским державам Европы и теперь дожидался, кто даст бóльшую сумму.

Полковник Волтер умер в тюрьме под конец второго года своего приговора. Что касается Холмса, то он с новыми силами взялся за свою монографию о полифонических мотетах ди Лассо, которая впоследствии была издана небольшим тиражом и осела в частных библиотеках. Знатоки утверждают, что его работу можно считать последним словом в этой области. Через несколько недель я случайно узнал о том, что мой друг ездил в Виндзор[45]. Когда он оттуда вернулся, в галстуке его сияла изумительной красоты изумрудная булавка. На мой вопрос, купил ли он ее, он ответил, что это подарок одной великодушной высокопоставленной леди, в интересах которой ему как-то посчастливилось выполнить кое-какую небольшую работу. Больше я от него не добился ни слова, но мне кажется, что я знаю августейшее имя этой леди, и уверен, что та изумрудная булавка всегда будет напоминать моему другу о приключении с чертежами Брюса-Партингтона.

Пополняя время от времени записи о своей многолетней и близкой дружбе с мистером Шерлоком Холмсом интересными воспоминаниями и рассказами о новых любопытных происшествиях, я постоянно сталкиваюсь с трудностями, связанными с его отвращением к собственной славе. Его замкнутому и циничному характеру всегда претили известность и почитание, и, заканчивая очередное успешное дело, он был рад отдать свои лавры какому-нибудь недалекому полицейскому инспектору, чтобы потом с едкой усмешкой слушать хор поздравлений в его адрес. Лишь подобное поведение моего друга, а никак не недостаток интересного материала явилось причиной того, что в последние годы так мало моих рассказов было представлено публике. Участие в некоторых его приключениях я всегда считал для себя честью, обязывающей быть осмотрительным и сдержанным.

Поэтому я был порядком удивлен, когда в прошлый вторник получил от Холмса телеграмму (он никогда не писал писем, если можно обойтись телеграммой) следующего содержания: «Расскажите им о Корнуолльском ужасе, самом странном из моих дел».

Я не представляю, какой зигзаг памяти заставил вспомнить его это дело или какая причуда вызвала у него желание посоветовать мне рассказать о нем, но, опасаясь следующей телеграммы, на этот раз с запретом, я спешу разыскать в своих записях подробности этой истории и изложить ее своим читателям.