О, сколько раз с тех пор, как «Весна» впервые вышла из печати, мне приходилось слышать такие вопросы: «Действительно ли были на свете Йоозеп Тоотс, Арно Тали, раяская Тээле, Георг Аадниэль Кийр, Тыниссон и другие? Живы ли они еще? Где они теперь?»

И вслед за этим спрашивающие, многозначительно подмигивая, обычно добавляли: «Наверное, Тоотс это вы сами и есть? Наверное, Арно Тали – это вы и есть?» В одном только меня до сих пор еще никто не заподозрил в том, что я тогдашний пробст из Паламузе, Зильман, кистер Лендер или звонарь Либле.

В действительности же дело обстоит так, что каждый герой, выведенный и в этом, и в любом другом литературном произведении, всегда откуда-то «взят»; любой изображаемый писателем персонаж в какой-то степени имеет свой прообраз. А как писатель создает тот или другой тип это уже вопрос его творческого процесса. Писатель ведь не фотограф, передающий в точности то, что запечатлено его аппаратом.

Нельзя забывать вот что: вовсе нет нужды, чтобы события описывались в художественном произведении точно так, как они происходили в действительности; но они должны быть правдоподобными такими, какими могли быть в реальной жизни.

Что из того, скажем, если бедняге Йоозепу Тоотсу приписаны такие проделки, о каких он и понятия не имел!

Где же сейчас те люди, которые послужили прообразами для моей «Весны»? Один тут, другой там, а кое-кого и вовсе уже нет в живых. Подумаем хотя бы о войнах, отделяющих наше время от тех далеких дней, когда я учился в Паунвереской школе!

В 1905 году, во время забастовки служащих аптек в Тарту, был и мне обеспечен неограниченный досуг – меня выгнали со службы из аптеки, что близ Каменного моста. Я перекочевал в деревню и поселился около железнодорожной станции Ракке там у родителей моих был маленький хуторок. И вот именно там они, бывшие ученики Паунвереской приходской школы, прямо-таки пошли на меня штурмом: напиши о нас, расскажи о нашей жизни, ты же нас видел, ты нас знаешь!

И они не оставляли меня в покое до тех пор, пока я и сам не загорелся этой мыслью. На хуторе у нас была полутемная комнатушка, и здесь я, чтобы хоть чем-нибудь заняться, стал писать свои картинки из школьной жизни… Но тогда мне еще и в голову не приходило, что писания мои когда-нибудь увидят свет, что из них может получиться книга. Мысль эта явилась только несколько лет спустя, после того, как я уже довольно много постранствовал по свету, изведал и радости, и горе.

Позже, когда я работал аптекарем в Нарве, потом снова в Тарту, «Весна» со всеми ее героями была совсем забыта. Лишь в 1908 году, служа уже в Таллине, я снова стал перелистывать пожелтевшие, измятые страницы. В то же время я понемножку продолжал писать. Но и тогда в моей литературной работе еще не было определенной цели или замысла. И я даже не помню, читал ли я кому-нибудь хотя бы отрывки из этой вещи. Помню лишь одно: мне всегда бывало очень неловко признаваться, что и я имею отношение… к литературе.

Затем наступило время, когда мне нахлобучили на голову «царскую шапку» и мне пришлось идти служить российскому императору. Я взял с собой «Весну» даже на военную службу и урывками продолжал писать дальше. Однажды я даже попал под подозрение – не замышляю ли я что-нибудь антигосударственное…

Но об этом я уже рассказывал в своих воспоминаниях – к чему здесь повторяться.

В 1912 году я вернулся в своей любимый Тарту, прочел свою видавшую виды рукопись, и тогда только впервые пришла мне в голову мысль, что ее можно было бы напечатать.

Но кто возьмется ее издать?

Я обошел несколько издательств, но безуспешно – никому мои «картинки» не были нужны. «Нет… нет… не пойдет», – всюду один и тот же ответ.

Тогда я обозлился, занял денег, где только смог, и выпустил первую часть «Весны», как говорится, на свой страх и риск. Тогдашняя типография «Постимээс» поставила очень тяжелые условия, но у меня не оставалось другого пути. Была – не была!..

И что же? Через два-три месяца я вернул все свои затраты. И критики, и читающая публика встретили мою книжечку очень доброжелательно: так я и стал вскоре не только издателем, но и писателем.

И когда сейчас я иной раз оглядываюсь назад и сравниваю прошлое с настоящим, я вижу, какая разница между теми временами и нынешними. Взять хотя бы ту же приходскую школу в Паунвере… В нее попадали лишь дети более или менее зажиточных родителей, а дети бедняков и батраков должны были довольствоваться сельской школой. Плата за обучение была, правда, не так уж велика, кажется, рублей шесть в год, но кто стал бы за бедняцких ребят пасти скот? Осенью, когда в приходской школе начинались занятия, дети бедняков еще должны были ходить в пастухах, да и весной – школа еще работала, а маленьким пастухам уже надо было являться на место. Если в приходскую школу и попадал иногда какой-нибудь бедняк, то чаще всего из семьи ремесленников.

А сейчас?

Каково положение сейчас – это знает каждый, кто имеет глаза и уши. Свободный доступ в школу, неограниченные возможности для учебы, стипендии – только иди, учись, получай образование, приобщайся к знаниям. И еще вот что мне вспоминается.

Как бы там ни было, относились тогда школьники друг к другу хорошо, по-товарищески. Весьма возможно, что способствовал этому наш общий враг – паунвереская немецкая школа, помещавшаяся тут же, рядом. Даже ворчуны – а были и такие – объединялись с товарищами, если ученикам приходской школы угрожала общая «опасность». О, эти «дружеские переговоры» при помощи камней и палок – как часто случалось нам их вести с молодыми барчуками! Сейчас все это, конечно, для нас – только кусочек истории, но что же из этого? Ведь история тоже учит нас ценить настоящее.

Тарту, январь 1949 г.

О. ЛУТС

Когда Арно с отцом вошли в школу, оказалось, что уроки уже начались. Учитель позвал их обоих к себе в комнату, поговорил с ними, велел Арно быть прилежным и аккуратным, затем усадил его в классе за парту, рядом с длинноволосым мальчуганом. Потом учитель дал Арно что-то списывать с книги, и ему уже некогда было думать о чем-либо другом. Он вынул свою грифельную доску и стал писать. Но не успел он написать и нескольких строк, как его длинноволосый сосед, наклонившись к самому его уху, шепотом спросил:

– Что тебе учитель говорил, когда вы были у него в комнате?

Арно знал, что на уроке разговаривать нельзя, поэтому сначала робко взглянул на учителя и только потом ответил:

– Да так, ничего…

Но соседа это не удовлетворило. Он отложил в сторону свой грифель, высморкался и снова зашептал:

– А учитель не говорил, чтоб не смели в школе читать рассказы про индейцев?

– Нет, не говорил.

– Ой, а мне говорил. У меня их тут была целая куча, они и сейчас еще в шкафу. Ты читал «В лесах Америки»? Вон какой был молодчина один дрался против целой дюжины краснокожих. Да-а…

– Кто такой?

– Кентукский Лев.

Арно положил грифель и первый раз внимательно взглянул на соседа. У него было рябое лицо и чуть искривленный вправо нос. Его светлые волосы были сильно взлохмачены.

«Ну и трудно же ему, наверно, их расчесывать», – подумал Арно.

Но рассматривать нового товарища долго не пришлось. Тот с каждой минутой становился все беспокойнее, вертелся во все стороны, словно флюгер, и всем своим видом показывал, что школьные занятия для него дело второстепенное, да ему сейчас и некогда заниматься.

– Тоотс, что ты там опять вертишься? – спросил учитель.

Арно испугался, схватил грифель и стал быстро писать. А Тоотс, который в эту минуту, обернувшись к мальчику, сидевшему позади, обсуждал какой-то головоломный вопрос насчет индейцев, с быстротой молнии вскочил с места.