Сидящий рядом со мной молодой мальчик на год или два старше меня в немом страхе попытался вдавиться в кресло еще глубже. Под указывающей рукой и взглядом Морозова он не знал, куда деть себя.
- Вот ты… - повторил Морозов и сказал: - Ты хочешь завтра быть призванным глядящими на службу и умереть от пули снайпера в первый же день? Сколько тебе? Ты совсем молод. Неужели ты хочешь просто так погибнуть. И так кругом несчитано погибших. Сколько друзей, родственников, знакомых мы потеряли в Последнюю ночь. Неужели и ты хочешь так же сгинуть? Не познать новой весны, не влюбится, не найти себе жены. Не построить только свое счастье с любимыми? Ты хочешь погибнуть, упасть в ледяную грязь и потом быть закопанным в общей могиле? Ее называют братской. Но это не могила и не братская. Знаешь, как хоронят глядящие? А я знаю, я сам это видел! Своими глазами! Свалка это, а не могила. Свалка человеческих тел. Людей, что еще недавно говорили, дышали, смеялись. А потом раздетые были свалены в яму и завалены землей. Так ты хочешь кончить?
Мальчик замотал головой, а мы рядом сидящие невольно отпрянули от него словно он уже и, правда погиб и похоронен. Или что сейчас он сам умрет пот неистовым взглядом Морозова. Переведя взгляд на меня Лидер сказал, не снижая тона:
- Или может быть, ты хочешь быть изнасилованной в придорожной канаве? А? Не важно, чьими солдатами заметившими тебя. Быть изуродованной и душой и телом? Хадис сволочь. Он сказал, не вставая с места.
- Ее и так глядящие изнасиловали. Я даже задохнулась от стыда и злости.
Морозов, обомлев, посмотрел на моего сопровождающего и спросил странно тихим голосом:
- Это, правда?
Теперь другие словно трава в поле отклонились от меня, как от странного цветка. Я молчала и чуть не плакала, проклиная Хадиса и себя заодно, что настояла идти сюда.
- Это, правда?! - повторил Морозов, и мне пришлось, сдерживая рыдания кивнуть.
Я не могла расцепить пальцы на подлокотнике, даже когда Морозов спустился со сцены и, подойдя, протянул мне свои руки все в шрамах.
- Встань, девочка. Встань и не бойся ничего. Встань, чтобы тебя видели другие. Не стыдись. Ты-то ни в чем не виновата. Я просто хочу, чтобы сидящие здесь посмотрели на тебя и ответили на простой вопрос…
Я под его голубыми глазами поднялась и сделала осторожный шаг к нему. Он меня обнял, прижимая к своей груди, и спросил у зала:
- За что? За что этой маленькой девочке досталось это? За то, что она красива? Или за какие-то грехи? Нет. Она просто стала жертвой этой идиотской и никому не нужной войны. Она стала жертвой даже не самих глядящих, среди которых и люди попадаются. А ублюдков в их рядах. Всегда к власти стремятся уроды. И часто этих уродов много. Среди глядящих вполне достаточно. Разве вы хотите возвращения их? Разве вы хотите насилия над собой. Вы хотите, что бы ваших дочерей насиловали?
Странное возмущение прокатилось по залу. И даже сквозь сдерживаемые рыдания я слышала его.
- Тогда прекратите им помогать. Прекратите и все. Просто когда к вам придут, скажите, честно набравшись смелости: Моя война кончилась! Я в вашей больше не участвую. Я хочу нормально жить! И они уйдут. А, лишившись вашей поддержки, они рано или поздно придут к нам. И мы найдем и тех, кто насиловал и убивал мирных жителей. Тех, кто вешал без суда. Тех, кто устраивал братские могилы, неповинным. Вы и только вы, можете прекратить эту войну. Мы можем только ее закончить уничтожив последнего глядящего… Но это кровь, от которой и так все устали.
Я стояла прижатая к нему и, как бы мне не хотелось скрыться, спрятаться, исчезнуть, он крепко держал меня и говорил с залом. И тогда я заревела. Навзрыд. Не понимая сама себя, я не могла даже остановиться. Я прятала лицо уже специально в форменной куртке Морозова. А он гладил меня по голове успокаивающе и продолжал говорить с залом. Остановившись в своей речи он отстранил меня и поглядел в мое зареванное лицо. Потом присел на корточки и, держа меня за руки, просил все забыть. Что теперь у меня будет новая жизнь. Счастливая. Если сам народ найдет в себе силы завершить эту гнусность, называющуюся гражданской войной. К нам со сцены спустилась жена Морозова и со словами, «Наташ, помоги девочке», Морозов передал меня ей, а сам ничего и никого не смущаясь, пошел по рядам.
Он останавливался рядом с людьми и спрашивал, хотят ли они завершить войну. Люди отвечали что да. Он кивал и шел дальше. Спрашивал у пожилых мужчин: хотят ли они, чтобы наша страна ослабла в братоубийственной войне и нас подмяли бы под себя западники или северяне. Мужчины в голос отвечали, что нет. Он дошел до конца рядов и спросил у всего зала повернутого к нему:
- Поднимитесь, кто хочет из вас умереть! Мы выполним ваше желание. С почетом проводим в мир иной под грохот автоматов расстрельной команды. Желающих не нашлось.
- Если вы не хотите умирать. Если вы хотите жить. То не убивайте других. Не помогайте партизанам и мародерам. Ваша помощь им это чья-то жизнь. Жизнь какого-нибудь мальчика, что так и не вернется с войны домой. Честь и жизнь какой-нибудь девочки, что попадется им на утеху. Не творите своими руками зло. Ибо есть суд высший. Даже не мы… Но высший суд определит, что сделал каждый из нас что бы прекратились убийства и войну…
Стоящая предо мной молодая женщина аккуратно вытирала платком мое лицо и говорила, что все будет хорошо. Она успокаивала меня, а я ревела все больше и больше. Мне было так жутко стыдно и неприятно, что даже выразить не могу. Но даже сквозь свои чувства я понимала, что моим горем этот Морозов просто беззастенчиво воспользовался…
Когда мы уже тряслись в кузове попутного грузовика везущего нас к блокпосту, я все еще была, наверное, не в себе. Хадис меня о чем-то спрашивал, но я ему не отвечала, и лишь иногда смотрела в его глаза, не понимая вопросов. Только спустившись на освещенном перекрестке из кузова и пройдя к охранению блокпоста, я поняла, что уже избавилась от чар Морозова и от всей этой сопливой и грустной ситуации.
Было довольно темно. И то, что мы так поздно добрались до блокпоста, не от нас зависело. И собрание с народом длилось несколько часов. Люди потом уже никого и ничего не боясь открыто предъявляли претензии Морозову, а тот чуть ли не с шутками разбивал их примерами, о которых мы знали из поведения глядящих. Люди в конце-концов уже так открыто себя вели, что даже смеялись на некоторые шутки Морозова и совершенно позабыли, что их чуть ли не под автоматами собрали в том зале. Еще мы потом долго искали попутный транспорт, а когда нашли, то водитель сказал, что смену на блокпост он повезет только к вечернему разъезду. Пришлось голодными и уставшими ждать этого вечернего разъезда.
До глубокой ночи мы ждали патруль из нашей деревни, задержавшийся в пути и расчищавший завалы на дороге. Потом вместе с ними неторопливо тронулись в путь. До деревни пешим ходом было идти часа полтора не меньше. Следовало поберечь силы.
Уже ярко светила луна и редкие яркие звезды. Уже я, откровенно не брезгуя, оперлась на руку Хадиса. Уже позади остался час пути. Уже впереди огни деревни видны были, когда на нас напали…
Выстрелы раздавшиеся, казалось, со всех сторон до ужаса меня перепугали. Я упала на дорогу, и весь короткий бой пряталась в объятьях Хадиса, которого даже не ранили, но который тоже предпочел залечь.
Когда вокруг нас уже не стреляли, а только плакали и стонали, я приподняла голову и попыталась оглядеться. Но замершая надомной тень уперлась тяжелым ботинком в спину и скомандовала негромко:
- Лежать!
Несколько человек выскочили на дорогу, поднявшись с поля. Один из них на бегу командовал:
- Осмотреть трупы. Оружие, патроны к себе. Раненых добить. Живых связать. Бегом. Быстрее.
Хоть голос мне и показался знакомым, но я была так напугана, что не посмела спросить. Вскоре меня подняли на ноги и посветили ручным фонариком с динамо-машиной в лицо. Уворачиваясь от жужжащего света я расслышала веселый голос, просивший у меня со стороны:
