За много месяцев до смерти

Прослушав реквием в концерте,

Он мне сказал, что умирать

Он не согласен. Так ребенок

На близких сердится спросонок,

Когда ему отец и мать

Напомнят, что пора в кровать.

Хотел он жить и слушать Баха,

И Глинку, и Бородина

И ставить в тот же ряд без страха

Неведомые имена.

Полвека нет его на свете,

Но он такой прорезал путь,

Что, вспомнив прошлое столетье,

Нельзя его не помянуть. 

Шумит-бурлит людской поток

На площади вокзальной.

Солдат увозят на Восток

И говорят — на Дальний.

Дрались их деды в старину

Не раз в далеких странах,

Вели за Альпами войну,

Сражались на Балканах.

Но дальше этих дальних стран

Восточный край державы.

Через Сибирь на океан

Везут солдат составы.

Далеким пламенем война

Идет в полях Маньчжурии.

И глухо ропщет вся страна,

Как роща перед бурею.

А здесь — у входа на вокзал —

Свистят городовые…

В те дни японец воевал

Со связанной Россией.

Я помню день, когда войне

Исполнилось полгода.

Кого-то ждать случилось мне

Среди толпы народа.

Ломились бабы, старики

К вокзальному порогу.

Несли мешки и узелки

Солдатам на дорогу.

Вдруг барабан издалека

Сухую дробь рассыпал.

И узелок у старика

Из рук дрожащих выпал.

И, заглушая плач детей,

Раздался у вокзала

Припев солдатский «Соловей»

И посвист разудалый.

Под переливы «Соловья»

Идут — за ротой рота —

Отцы, мужья и сыновья

В открытые ворота.

И хлынул вслед поток живой

Наперекор преградам,

Как ни вертел городовой

Конем широкозадым.

Коня он ставил поперек,

Загородив дорогу,

Но путь пробил людской поток

К воротам и к порогу.

Скользя глазами по толпе,

Бежавшей вдоль перрона,

Смотрел полковник из купе

Блестящего вагона.

Взглянув с тревогой на народ,

Стекло он поднял в раме…

Был пятый год, суровый год,

Уже не за горами. 

Он сухощав, и строен, и высок,

Хоть плечи у него слегка сутулы.

Крыло волос ложится на висок,

А худобу и бледность бритых щек

Так явственно подчеркивают скулы.

Усы еще довольно коротки,

Но уж морщинка меж бровей змеится.

А синих глаз задорные зрачки

Глядят в упор сквозь длинные ресницы.

На нем воротничков крахмальных нет.

На мастера дорожного похожий,

Он в куртку однобортную одет

И в сапоги обут из мягкой кожи.

Таким в дверях веранды он стоял —

В июльский день, безоблачный, горячий, —

И на привет собравшихся на даче

Басил смущенно: — Я провинциал!

Провинциал… Уже толпой за ним

Ходил народ в театре, на вокзале.

По всей стране рабочие считали

Его своим. «Наш Горький! Наш Максим!»

Как бы случайно взятый псевдоним

Был вызовом, звучал программой четкой,

Казался биографией короткой

Тому, кто был бесправен и гоним.

Мы, юноши глухого городка,

Давно запоем Горького читали,

Искали в каждом вышедшем журнале,

И нас пьянила каждая строка.

Над речкой летний вечер коротая

Иль на скамье под ставнями с резьбой,

Мы повторяли вслух наперебой

«Старуху Изергиль» или «Пиляя».

Товарищ мой открытку мне привез,

Где парень молодой в рубашке белой,

Назад откинув прядь густых волос,

На мир глядел внимательно и смело.

И вот теперь, взаправдашний, живой,

В июльский день в саду под Петроградом,

Чуть затенен играющей листвой,

Прищурясь, он стоит со мною рядом.

Тот Горький, что мерещился вдали

Так много лет, — теперь у нас всецело.

Как будто монумент к нам привезли,

И где-то площадь разом опустела.

О нет, не монумент!.. Глухим баском,

С глубоким оканьем нижегородца

Он говорит и сдержанно смеется —

И точно много лет он мне знаком.

Не гостем он приехал в Петроград,

Хоть и зовет себя провинциалом.

Вербует он соратников отряд

И властно предъявляет счет журналам.

Так было много лет тому назад.