— Если мы будем часто ходить в столицу, у нас не останется времени для работы, — неожиданно заговорил старший сын На-Цина. — А Копан с каждым годом требует себе все больше и больше! Тканей и пищи для жрецов и знати, рабочих рук для постройки храмов, для воздвижения стел, на которых каждые двадцать лет записываются важнейшие события, о которых мы сами мало что знаем. Разве что битвы, где нас убивают или мы убиваем других… А сколько наших детей увезли в Копан жрецы, чтобы принести их в жертву богам. И все это должны давать мы — подвластные Копану селения…

— Замолчи! Твои неумные и дерзкие речи к добру не приведут, — заворчал старик, испуганно глядя по сторонам.

— Не бойся, отец, нас никто не слышит, а думают так, как я, многие…

— Замолчи, говорю тебе! Вы, юноши, его не слушайте! И не повторяйте его глупых слов. — Старик побледнел, руки у него дрожали, он снова со страхом огляделся: нет ли кого поблизости.

Слова сына На-Цина как нельзя больше пришлись по душе Хун-Ахау. Но, пожалев старика и решив, что он еще успеет о многом поговорить с его сыновьями, Хун-Ахау постарался переменить тему разговора.

— Скажи мне, мудрый На-Цин, часто ли бог грома посещает свою купальню и в каком виде он появляется?

— Когда он бывает там, и часто ли, — этого знать нам не дано. А появляется он там в виде цветущего юноши с нефритовым топором в руке — символом своей власти, — так говорит наш жрец. А почему ты спрашиваешь об этом? — вдруг насторожился На-Цин. — Ты, может быть, видел его? Нет, этого, конечно, не могло быть, наше божество не захочет явиться чужестранцу!

— Нет, почтенный На-Цин, — успокоил старика с легкой улыбкой Хун-Ахау, — я никого не видел, да и купальни бога мы не знаем. Мы же никогда не были в этой местности!

— Это хорошо! — глубокомысленно заметил старик. — А то Иш-Кусам прибежала в селение страшно испуганная и сказала мне, что около купальни Тохиля бродят какие-то чужие люди. Я сразу собрал сыновей и отправился разыскивать дерзких нарушителей нашей святыни.

Хун-Ахау отметил про себя, что девушка не призналась старику в том, что произошло около купальни в действительности. И это обрадовало его, словно между ним и Иш-Кусам протянулась какая-то связывающая их ниточка. А как подходит этой девушке ее имя. Юноша припомнил ее быстрые, стремительные движения. Действительно, она походила на ласточку!

К концу беседы они вступили в селение. Оно напоминало Хун-Ахау его родную деревню, и сердце мучительно сжалось. Как неизгладима память о родине в душе каждого человека, и как его тянет в родные места, как бы ни хорошо ему было на чужбине! Простые хижины, крытые пальмовыми листьями, тропинки, протоптанные босыми ногами среди упрямой травы, казались юноше не только роднее, но и красивее тикальских дворцов и покрытых гладким цементом дорог. Между хижинами сновали маленькие молчаливые собачки — значит, голода здесь давно не было. И Хун-Ахау принял окончательное решение: просить у батаба разрешения остаться здесь, в этом тихом селении, и жить жизнью земледельца, жизнью своих предков. В том, что такое решение придется по душе и Ах-Мису, Хун-Ахау был уверен.

Батаб селения Чаламте, невысокий, тучный, задыхающийся после каждой сказанной фразы человек, встретил так неожиданно появившихся у него чужеземцев спокойно и приветливо.

Хун-Ахау совсем не хотелось испытывать эту приветливость или навлечь на себя и своего спутника неудовольствие батаба. Поэтому его повествование о прошлом мало походило на точный отчет. Юноша сообщил Кавоху (так звали батаба), что он и его брат Ах-Мис находились в числе воинов, сопровождавших большой торговый караван, отправившийся из Тикаля на побережье за солью. В горах, ночью, на них напали, караван был разграблен, а он тяжело ранен. Брату удалось его спасти и выходить. Они долго скитались в горах, потеряв направление. Но потом к ним неожиданно пришла удача: они нашли в русле горной речушки несколько кусков нефрита… Вот самый большой и красивый…

Хун-Ахау вынул из мешка большой кусок нефрита, подал с поклоном Кавоху. Глаза батаба блеснули. Он быстро схватил камень, взвесил его на руке и сказал значительно:

— Теперь я вижу, что вы хорошие люди! Что же вам надо от меня?

Как бы в рассеянности Кавох положил около себя камень, а через секунду задвинул его за спину.

Хун-Ахау понял, что дело сделано. Поверил ли батаб в рассказанную им историю или нет, однако было видно, что расставаться с драгоценным подарком он не собирается. И юноша уже более уверенным голосом попросил правителя селения разрешить им остаться в Чаламте и быть земледельцами.

Батаб задумался.

— Хорошо, — затем сказал он, — пусть будет так. В нашем селении есть одинокий старик Чинаб, потерявший сына. Если он согласится вас усыновить, то все устроится к лучшему. — Кавох повернулся к сыновьям На-Цина, еще стоявшим около неожиданных гостей: — Пусть кто-нибудь из вас сбегает в поля, разыщет Чинаба и приведет его сюда. Быстро!

Чуэн, младший из братьев, рванулся как испуганный олень. Батаб проводил его довольным взглядом.

— Меня слушаются без возражений, — сказал он, переводя снова взгляд на лица пришельцев, — запомните это! Конечно, чтобы вас усыновил Чинаб, требуется еще согласие членов его рода и совета старейшин нашего поселения, но я думаю, что возражений не будет! — Кавох чуть заметно улыбнулся. — У тебя есть еще нефрит? — спросил он неожиданно Хун-Ахау.

— Да, еще два куска, — ответил юноша.

— Давай их мне, — приказал батаб, — на один мы устроим праздник всему селению, когда вы станете членами рода Чинаба, а другой я буду хранить для тебя в своем доме. Еще настанут времена, когда он тебе понадобится.

Хун-Ахау молча вручил Кавоху оставшиеся куски драгоценного камня. Батаб обратился к Ах-Мису:

— А ты согласен? Почему ты все время молчишь?

Ах-Мис переступил с ноги на ногу, шумно проглотил слюну, вздохнул и наконец сердито ответил:

— За меня говорит мой брат! Раз ом сказал, то я согласен!

— А думает за тебя тоже твой брат? — с ехидцей поинтересовался батаб.

— Да! Хун-Ахау думает и за меня, — простодушно ответил Ах-Мис.

— Какое счастье выпало Чинабу, — обратился Кавох к На-Цину, — сразу два сына, и один из них умный, а другой очень сильный!

Ни На-Цин, ни Хун-Ахау не успели ничего сказать на это замечание, как вдруг Ах-Мис добродушно прогудел, обращаясь к батабу:

— Ты еще не знаешь, почтенный батаб, как умен Хун-Ахау. Подожди, скоро он будет думать и за тебя! Он может, он все может…

И утомленный непривычно долгой для него речью, оборвав ее, великан махнул рукой.

Хун-Ахау похолодел. Лицо На-Цина вытянулось, и он с заметной тревогой ожидал: что же последует за дерзкими словами пришельца? Но батабу явно нравилась простодушная гордость Ах-Миса своим братом.

— Что же, — согласился он миролюбиво, — раз уж твой брат такой умный, то пусть иногда думает и за меня. Но я буду совсем спокоен, если кроме него это же будешь делать еще и ты!

— Мне это будет трудно, — признался честный Ах-Мис.

— Очень жаль, — насмешливо проговорил Кавох, — очень жаль, что ты не сможешь мне помочь! Если бы и ты за меня думал, мне бы жилось совсем спокойно…

Ах-Мис не понял насмешки, а Хун-Ахау обрадовался, что неуместные слова его простодушного друга не обидели батаба и все окончилось шуткой.

Скорым шагом подошел запыхавшийся старик, за которым следовал Чуэн, и низко поклонился батабу.

— Эти два чужестранца хотят жить в нашем селении, Чинаб, — обратился Кавох к пришедшему. — У тебя нет сыновей, и я подумал, что будет хорошо, если ты усыновишь их. Ты согласен?

Старик робко оглядел Хун-Ахау и Ах-Миса. Было видно, что юноши ему понравились.

— Как прикажешь, владыка, — ответил он тихим голосом.

— Вот и хорошо, — обрадованно сказал Кавох. — Ну-ка, молодец, — обратился он к Чуэну, — сбегай за Хапай-Каном, попроси его прийти сюда!